Поэзия как визуалка, но не в этом дело
31/03/2017
В Kunsthalle Wien до 7 мая – выставка Mehr als nur Worte [Über das Poetische] / More Than Just Words [On the Poetic]. Милейшая выставка с чрезвычайно плотным бэкграундом – как объективным (на выставке работы от 1950-х по сей день), так и субъективным. С субъективным так: у меня сейчас часто о том, что всё, что связано с современным искусством (с литературой – тоже), теперь стало отчасти лабораторным вариантом взаимодействия с новизной в некой зыбкой среде – той, которая производит смыслы. Теперь арт строго занимается чем-то, чего раньше не было (или не было видно). Даже просто новыми мнениями, и не так важно, о чём именно они. Потому что даже мнения – тоже (или то же) вещество, с которым можно работать. Пример – выставка «Бетон» здесь же, в Кунстхалле.
Теперь в Кунстхалле не бетон, а сразу невидимые лёгкие структуры и пространство, в котором они существуют. Конечно, подобные рассуждения всегда чрезмерно пафосны, как и любые, которые напоминают теорию. Но здесь сейчас сделали что-то очень лёгкое и почти простое. Не так что демоверсия, эту тему проще всего пояснить через буквы и слова. В самом же деле, тогда всё понятно: вот в голове составилось что-то неопределённое, а буквами и словами оно чаще всего и реализуется. При том что это «оно» возникло до слов. Да, в Кунстхалле тематические выставки обычно большие, а тут один едва разгороженный зал.
То есть страшной силы тема, а тут всё легко и почти даже просто. Не надо теоретических обоснований того, что имеется в виду, достаточно и экскурсии, так всё очевидно. Да, они привязали всё к поэзии, но ею дело не ограничивается. Ну да, скажешь «поэзия», и как бы всё понятно. Тем более что это не новация, а вполне давняя традиция, ретроспективу они и сделали. Точнее, как раз не ретроспективу, а так: тема была тогда-то у такого-то, а ещё у такого тогда-то. Впрочем, теоретический вход в тему вполне старомоден: «What makes a verbal message a work of art?» (Roman Jakobson). Хотя, собственно, какой уж тут, у них здесь, вербальный?
Но, раз уж сказано «поэзия», то в буклете они продолжат, сообщив, что «Поэзия основана на избыточности языка, на словах, которые сдвигаются от своих значений, модулируя звуки и ритм. Поэтический язык сопротивляется логике эффективного производства значений и функционального обмена знаками. Она избегает абстракции алгоритмов и прагматических правил». Разумеется, «выставке не интересна поэзия как зарифмованные слова», она о том, что «Роман Якобсон описал как “поэтическую функцию языка”: эстетическое измерение языка, которое достигается вне его коммуникативной функции».
А также: «Mehr als nur Worte [Über das Poetische] берёт функционал коммуникации через поэзию как отправной пункт для способов выражения мысли и идей вне семантической недвусмысленности. Выставка интересуется полисемантикой и открытым языком, обнаруживая его в конкретной поэзии, фильмах, коллажах, инсталляциях и перформансах».
Ну да, сказать «поэзия», и всё понятно, но поэзия и литература – они же, в принципе, за словами. Тут просто машинка превращения чего-то в конкретное. Это можно делать через слова, можно как-то иначе, но всё уже произошло и сложилось до слов или иных способов фиксации. Буквы/слова уже просто иконика. Вот как эти объекты, фактически новые символы (сделанные из шкур электрических кабелей).
Nina Canell, 2016
Есть и неизбежная метафоричность, связанная с телом. Практически язык глухонемых или типа «говорящее тело». Тоже новые знаки, последовательность знаков. Всё это давно очевидно и даже простодушно – тут же месседж только в наличии и вот такого варианта. Но это теперь простодушно, а работы – 1950-х и 1970-х годов. Да, ретроспектива, собирается всё, что относилось к теме, а она возникла давно.
Bruno Munari, 1958
Ketty La Rocca, 1974
На следующей работе видно, как можно усложнить исходник, но получить в итоге совершенно прозрачный результат. Это уже другое отношение к новым вводимым знакам.
Olve Sande, 2011
Сказано, что работа (работы – их там три) основана на аннотациях и редактуре Эзры Паунда к «Бесплодной земле» Элиота. Заодно привлечены ещё и основания «Бесплодной земли», одна часть которой соотносится с «Сутрой огня», уже от Будды. Лист, на котором остались только правки, а текст убран, – вполне конкретный результирующий месседж. Он же чисто равен новому знаку, вот этому листу.
К этому близко следующее: обрамлённые, почти мгновенные взаимоотношения слова и его окружения, а также – всего, что в этот момент оказалось неподалёку и в этом деле косвенно участвует. Но это было много раньше, так что версия постепенного прогресса не работает.
Gerhard Rühm, 1956
Дальше будет тёмная – ну, в основном тёмная комната, в углах которой – по диагонали – стоят два прожектора и переговариваются друг с другом азбукой Морзе. Передаётся текст из сборника Марио Мерца «Я хочу издать книгу немедленно!»
Elisabetta Benassi, 2013
Дальше – уже не азбука Морзе, хотя и похоже.
Jenny Perlin, 2009
Это экранизация стихотворения Роберта Фроста Dust of Snow. Такое уже почти привычно. Например, в хорошем варианте этим уже не первый год занимается рижская «Орбита». Причём у них интереснее, чем у Перлин, потому что они не иллюстрируют готовые тексты, а прямо делают стихотворения через объекты. Потому что суть ровно в дословесной/доматериальной субстанции, которая и формируется автором за словами, то есть – до них, а предъявить результат можно как угодно.
Далее была очаровательная работа о том, как растение учат азбуке. Точнее – звукам букв.
Это John Baldessari, 1972. На растение транслируется голос, произносящий по очереди все буквы алфавита. Там не сказано о том, как впоследствии сложилась жизнь растения, зато есть обратный эффект: звук конкретной буквы от повторений развоплощается, уходит из буквы опять в звук, возвращаясь в нечто неопределённое.
João Maria Gusmão / Pedro Paiva, 2014
Тут наоборот – попугай что-то говорит, но фильм немой. Вот он что-то говорит, но непонятно, что. Месседж явно есть, но не предъявлен конкретно. Но он точно есть, пусть звуки и отсутствуют – ну да, он ещё до них и вне них. И ещё: проектор включается, только когда к нему подойдёшь. Что между делом сообщает о том, что всё возникает только при появлении наблюдателя. При появлении адресата эта машинка работает, а иначе – нет. Существовать-то оно само по себе существует, но делается активным, когда есть тот, в отношении кого эту активность можно включить. Автоматически: нечто ощущает, что появился адресат, и становится месседжем.
Дальше история: ходим по залу, а кто-то скрипку то ли настраивает, то ли уже играет.
Предположение: некий волонтёр обеспечивает музыкальное оформление согласно замыслу кураторов. Нет, человек сыграл и ушёл.
Похоже, он на выставке уже был, увидел объект с нотами и пришел ещё раз, с инструментом, чтобы их сыграть. Какое-то самостоятельное увеличение задействованных слов языка, происходящее по ходу жизни. Само собой. А работа – Fernando Ortega, Transcription, 2004, нотная запись москитов в доме автора, в Мехико, отчего и такие неопределенные звуки.
Да, по дороге к выходу скрипач взял одну звезду с подноса возле другой работы и принялся её есть. Они там так лежат:
Мы поняли, что это съедобно, и тоже взяли (это песочное печенье примерно). Другие посетители тоже это осознали, так что вскоре съели много, после чего пришёл человек с контроля, забрал тарелку и вскоре вернулся с полной. Даже по пути обошёл всех, кто был неподалёку, чтобы ещё взяли.
А работа такая:
Olaf Nicolai, Les Mangeurs (В честь Раймона Русселя), 2013/2017
История: поэт и писатель Раймон Руссель («сюрреалисты восхищались его работами, основанными на игре слов и звуков») однажды обрёл небольшую коробку с печеньями в форме пятиконечных звёзд. Он получил её на память о завтраке с Камилем Николя Фламмарионом, астрономом и писателем, которым восхищался уже Руссель. Дело было в частной обсерватории Фламмариона, в Жювизи, возле Парижа, 29 января 1923 года. После смерти Русселя Жорж Батай обнаружил коробку на блошином рынке и подарил её художнице Доре Маар. Работа включает в себя и высказывание Батая по этому поводу.
Это ж в сумме не выразимо никаким нарративом. Нелинейная последовательность, разные сущности и субстанции, но как-то же они связаны. Это может быть представлено только в таком виде, к тому же история возобновляется ещё и через печенье. Как кинопроектор, включающийся, когда появился зритель.
Была уже и совсем метафора, «Слепые рисуют». Примерно о том, как работать с тем, чего не видишь. Всё конкретно на ощупь – ну да, метафора, как тут все делают что-то, не видя пространства, в котором работают.
Artur Żmijewski, 2010
Они занимают какое-то место на бумаге, просят подсказки по цветам красок и т.п. Ну, метафора и метафора, Жмиевский как уж Жмиевский. Но только у них там получалось, что сбивало прямоту высказывания. Как-то они ориентировались и делали.
Если попытаться без метафор, то получается, что ли, по трём слоям: есть нечто такое, что в здешнем пространстве – структура с нулевой энергетикой, оно не входит в отношения здесь. Но автор может суметь работать в этом пространстве, транслируя то, что сделает там, в связь знаков. Во что-то полувещественное перевести: в буквы, слова, какие-то ещё фишки, в действия, в коммуникации. Предъявив зрителю конструкцию-описание, которую тот сможет распознать уже в своём пространстве. Такой объект он, в принципе, может у себя проинсталлировать. По факту выставка – если технологически – именно об овладении неким промежуточным, передаточным языком. Движение из ниоткуда сюда через язык, который всегда – просто промежуточная машинка. Машинка такая, что она может работать по-разному, словами или как-то ещё. Выглядит всё просто и мило, но не сказать, что тут упрощение. Тут Вена, в конце концов, где прямыми высказываниями давно не грузят. Зато в таком варианте почти не надо бэкграунда – всё понятно само собой.
В Кунстхалле и другая выставка (до 30 апреля): Marcel Odenbach. Beweis zu nichts (Proof of Nothing). Она, что ли, демонстративно наоборот. Работы без сопутствующего им нарратива непонятны. Даже не так, что непонятны, а без него не имеют смысла. Потому что задача именно в этом. Сообщается: «Marcel Odenbach – один из самых важных современных видеохудожников, его первая персональная выставка в Kunsthalle Wien названа по стихотворению Ингеборг Бахман «Beweis zu nichts» (Доказательство ничто). Он изучает постоянство структуры жертва–преступник в послевоенном обществе».
Здесь дословесного слоя нет, всё сразу со второго. Скажем, не просто какой-то вид, а именно дача Гитлера в Кельштайнхаусе (Kehlsteinhaus; «Орлиное гнездо»).
Нарратив в основе, а автор управляет восприятием адресата.
В случае Mehr als nur Worte есть слой-посредник, который и будет искусством, переводящим нечто в материю. Арт здесь в том, чтобы всякий раз сделать соответствующий язык, причём так, чтобы все три слоя в итоге жили вместе. Второй вариант честно определен как Social Media. Надо полагать, имеется в виду социальная медийная среда, с которой автор и работает. Любопытно, что первый вариант (по крайней мере, в версии Mehr als nur Worte) понятен интуитивно и особых пояснений не требует. А второй – при всей его социальности – без пояснений того, о чём речь – вообще не может быть. Что ли, тут разница между ориентацией на сознание индивидуальное и групповое.
