«Мне нравится человек сомневающийся…»
Режиссёр Кирилл Серебренников – о реальности как театре и театре как реальности
Разговаривать с Кириллом Серебренниковым о театре и вызовах времени мы пришли сперва в галерею Ovcharenko, где последние дни работает выставка Нестора Энгельке «Павильон для топорного чтения». Художник рубит топором портреты классиков. Отметая всё лишнее и сохраняя то, что должно быть сохранено, ибо «написано пером» – то есть причастно первообразам литературы русской. Когда Серебренников увидел портрет Гоголя, то воскликнул: «Этот Николай Васильевич обязан стать талисманом Гоголь-центра!» Я без комментариев понял, почему. Портрет являет исключительное воплощение идеи Романтизма сегодня. Романтизма, который прошёл ад и ужасы Второй мировой, зарядил творчество художников послевоенного ар-брют и группы «Кобра»… Но не сгинул, не расстался с попыткой в самой сердцевине скорби и страданий увидеть величие жизни души человеческой. Да, если приглядеться, портрет Гоголя работы Энгельке, при всей трэшевости и хтони, очень благородный, живой, сострадательный. По силе эмоции и сложности не уступает оригиналам XIX века.
Так и театр Серебренникова. Корчи, насилие, сарказм как разорванное мясо (такое значение слово «сарказм» имеет в дословном переводе с греческого) определяют пластический образ многих постановок режиссёра, безусловно, и на тему русской классики. В этом нет неуважения, эпатажного самоутверждения или снижения. Просто сейчас мир такой. Когда надо говорить о последних болевых порогах и глубине страдания или молчать… Честно и бескомпромиссно Театр Серебренникова свидетельствует о ранах и уродствах мира, но не мутирует в цинизм и изуверство душевное, остаётся верен великой миссии гуманизма, остаётся влюблён в человека.
Работа Нестора Энгельке
Кирилл Серебренников в разговорах признаётся в любви к культуре своей страны, её языку и людям. А в постановках своих пытается освободить их от хрестоматийного глянца и сценической заболтанности. Меня очень интригует, когда же он обратится к опусам Достоевского, Чехова или Толстого. Однако ответа пока нет. Контакт с ними ищется. А вот перечень имён тех, с кем он найден: Гоголь, Пушкин, Гончаров, Некрасов, Островский… Спектакли режиссёра доказывают, что эти классики оказываются азартными, живыми, остроумными, честными собеседниками XXI века.
Жизнь Серебренникова слишком сильно, опасно похожа на жизнь Гения, описанного в романтической литературе. Хрестоматия: противостояние свободолюбивого благородного героя косности и подлости мира. Вследствие противостояния герой преследуется официозом и получает статус изгоя, отщепенца. Эта схожесть – предмет скорее печали, нежели гордости. В нашей беседе мы делаем акцент не на ней. Пожалуй, на другой характеристике романтической культуры. Прославленный филолог-германист Виктор Жирмунский охарактеризовал её так: «…романтизм является своеобразной формой развития мистического сознания». В сегодняшнем понимании это путь к новому всеединству, синестезии всех видов творчества ради универсальной сборки осмысленного мира.
Театр сегодня обязан отвечать на новые глобальные вызовы. С одной стороны, социальная активность (события в России, Америке, Беларуси) становится настоящим перформансом с изощрённой режиссурой протестных движений, солидарностью, взаимодействием, площадными выступлениями и т.д. Саспенс куда мощнее, чем в сублимированной эстетике зрелища по билетам. С другой, эпидемия Covid-19 делает поход в театр реальной угрозой здоровью, а то и жизни. Готов ли театр, как, впрочем, и любое другое искусство, ответить на эти вызовы?
Есть третий вопрос, который возник ещё до пандемии Covid-19, до протестных движений. Это радикальная постановка назревшей проблемы: а что есть сегодня театр? что это за такое странное дело? Нужно ли вечером куда-то идти, надев вечерний костюм, смотреть на возвышение сцены, с которой какие-то странные люди говорят странные слова? Уже не достаточны общие ответы о том, что мы, переживая чужой опыт, отождествляя себя с персонажем, лечим свои недуги и исследуем свои неврозы… Вдруг этот механизм уже не работает, потому что человек, живя в новом информационном поле, в глобальной сети, сильно изменился?.. На Netflix есть об этом замечательный фильм Social Dilemma. Лежащий в основе любой социальной сети алгоритм практически неуправляем, он в какой-то момент выходит из-под контроля. Поведенческие паттерны человечества меняются. Влияет ли это всё на театр? Конечно. Ведь он – производное от человека. Театр, конечно, противоестественен как любая симуляция бытия. В театре мы очень примитивными средствами пытаемся сымитировать Бытие. Режиссёр-демиург являет свою концепцию мира или даже Космоса. Сегодня остро встал вопрос: а нужны ли эти миры, нужно ли их создавать? Может, человечество уже переполнено картинками, фразами, словами, смыслами. Может, нужно замолчать, найти форму немоты и пустоты… Пустоты как максимальной концентрации смысла. Как создать эту пустоту? Это вопрос… Главное в этом смысле – ответственность перед тем зрителем-собеседником, которому эти немота и пустота адресованы. Хотя, как мы понимаем, зрители часто от театра ждут «дизайн» и «развлекуху».
Полагаю, что дизайнировать бытие, заниматься развлекухой сегодня, учитывая вызовы времени, не этично. В этом смысле театр опять-таки обязан чувствовать нерв, пульс жизни. Как вы это делаете в Гоголь-центре, отвечая на самые актуальные проблемы – от разом заболевшего сокрушённого человечества («Петровы в гриппе») до изучения homosovetikus с сегодняшними проявлениями адской природы его: моральным садизмом, холуйством, трусостью и жаждой власти (проецирующйся на события в Беларуси «Красный крест» Саши Филипенко)…
Конечно, никто не прогнозировал пандемию Covid-19, когда запускались «Петровы в гриппе», никто не предрекал белорусских протестов, когда репетировался спектакль Саши Филипенко… Нужно ли быть режиссёру визионером? Необязательно…
Но ведь визионер это не тот, кто наивно верит в мистические совпадения! Это человек, который собирает коды жизни, бытия – те, что будут универсальны во все времена. Такими были Леонардо, Пушкин, Малер или князь Владимир Фёдорович Одоевский, о котором Гоголь-центр ставит сейчас спектакль и делает фестиваль…
Да, коды бытия универсальны. В определённом сочетании они дают возможность спроецировать собственный опыт на происходящее, восстановить связь времён. Люди хотят обрести смысл своего существования. Отсюда, кстати, происходят все «теории заговора», цель которых – найти причинно-следственную корыстную связь всего со всем. Конспирология— это попытка построить систему координат, во главе которой стоит некая абсолютная воля. Мы ведь очень боимся случайности. Искусство пытается объяснить причинно-следственные связи своим, иным способом, дать свои законы существования мира. Я попытался предложить одному умному человеку, который пишет огромную книгу «Либерализм», сформулировать, что это за понятие. Он сказал так: националисты считают, что счастливы должны быть люди одной нации. Левые хотят, чтобы счастливы были только бедные. Либерализм – это желание счастья всем людям. Вот это формула и код. Театр весь про либерализм, потому что он весь про человека. Он про человека, для человека, из человека и за счёт человека… При том, что у нас есть ощущение, что он должен стоять на тоталитарно-авторитарных принципах, где всем руководит режиссёрская воля. Полагаю, что театр авторитарной воли разрушается в большей степени, чем остальные виды театра. Предрекаю ему скорое падение. Авторитаризм предполагает в театре беспрекословное подчинение. Аналог – армия. Визионерам в армии не место. А самому авторитарному театру не место в XXI веке. Люди, которые лишь тупо исполняют чужую волю, мне не интересны. Мне нравится человек сомневающийся, задающий вопросы…
Интересно, что в современном искусстве гегемония человека скорректирована темами постгуманизма. В фокусе художников – последствия антропоцена, когда человек из-за своей катастрофической для экологии деятельности вымылся из центра планеты или исчез. Колонии бактерий, жизнь гибридных, органических и неорганических существ стали героями повестки сегодняшнего дня. В театре эти темы поднимаются?
На кристаллы, бактерии мы всё равно смотрим взглядом человека. То есть разговор о том, что человек вымывается, это лукавство. Обратимся к упомянутому тобой Одоевскому. Городок в табакерке. Мальчик путешествует в бездну неодушевлённой материи, механики. Ребёнок задаёт вопросы: «В чём причина мира, где его первопружина?» Взгляд ребёнка на бытие, на материю – это и есть театр. Вернее, театр – ответ на вопросы ребёнка.
В театре были довольно успешные попытки сделать спектакли без человека. Режиссёр Хайнер Гёббельс делал спектакль, в котором были только машины: страдали, светились, взаимодействовали… Какие-то машины были злодеи, какие-то вызывали в нас чувства сострадания. В конце люди, стоя, хлопали машинам, а машины кланялись. Спектакль целиком об отсутствии артиста на сцене. Однако он всё равно сделан человеком и сыгран для человека, а не для машин. Человек не вычитается из этого типа театра.
Мне сегодня интереснее тема не отсутствия или присутствия человека, а выстраивания иного протокола общения со зрителем. Нужно ли сидеть в зале и пассивно потреблять зрелище? Или можно сломать привычный ритуал, стать участником действия, моделировать текст спектакля самостоятельно. Ты встаёшь из бархатного кресла, берёшь наушники, ви-ар-очки и переносишься в другую реальность… В постинформационную эпоху человек научился в своём сознании соединять несоединимое, быть активным участником процесса смыслообразования.
В таком театре и гибридных пространствах зритель становится соавтором-сотворцом действа. То есть в каких-то случаях режиссёра, актёра можно заменить зрителем?
Да. У нас в театре идёт спектакль «Questioning. Кто ты?» В нём нет артистов. Это психоаналитический сеанс. Люди пишут вопросы, обмениваются ответами с рядом сидящими зрителями, которых видят первый раз. Выходят потрясённые. Они открывают в себе такие эмоции, смыслы, которые ничем не хуже, а даже лучше традиционных спектаклей и шоу.
На спектакле «Questioning. Кто ты?»
Чем вас привлекает балетная и оперная режиссура?
Это попытка познакомиться с другими медиа. Балет – невероятно странное зрелище, согласитесь. Люди двигаются в специальной обтягивающей одежде под музыку. Сюрреализм. С помощью этих средств выразительности тебе надо рассказать какую-то историю. Задача на самом деле по-детски наивная. Это как тебе дают старую бабушкину игрушку с чердака, и ты её с восторгом крутишь, разглядываешь. Это чудо. Огромные богатые театры с невероятными возможностями, с потрясающе обученными людьми, летающими по воздуху, левитирующими… Тут же традиционная машинерия, практически сохранившаяся со времён театра Пьетро Гонзаги эпохи романтизма. Золото, бархат. И ты что-то должен там сделать… Это абсолютно детское счастье.
Почему полноценно о профессии режиссёра – как драматического театра, так театра музыкального – мы можем говорить начиная лишь с XX века?
Потому что именно с этого времени режиссёры перестали только лишь разводить мизансцены, а стали создавать философию театра. Стали заниматься Искусством. Сегодня нельзя быть режиссёром, не будучи универсально подготовленным человеком, – психология, история искусства, архитектура, законы композиции, философия и многое другое… Я начал изучать режиссуру именно с философских текстов. Одной из первых книг, мотивировавших меня как режиссёра, было сочинение немецкого мистика и алхимика эпохи барокко Якоба Бёме «Аврора, или Утренняя Заря в восхождении». В этой книге описан демиургический импульс человека. Мир описывается как стройная алхимическая система. В ней есть место и научным знаниям и мистицизму.
Из спектакля «Барокко»
Якоб Бёме очень символично возник в нашей беседе. Эпоха узкой специализации мастеров искусств завершилась. Сейчас снова важен воспетый Бёме универсализм понимания мира, когда химия неотделима от алхимии, а ремесло от философии. Такой универсальный подход к проблемам жизни воплощён в спектакле Гоголь-центра «Барокко». Прозрачность всех форм знания и видов искусства…
Любой хороший проект сегодня должен быть наделён тем, что Вагнер определял как Gesamtkunstwerk: это синтез искусств, в нём должны быть все стихии, все знания о мире, максимальная концентрация идей и смыслов. Он может рождаться как плод разума или как плод интуиции, как озарение. Не важно ведь, КАК возникает красота. Иногда из любви, а иногда из боли и кошмара. Я намеренно использую старомодное слово – «красота». Просто оно мне нравится. Интересно, кстати, говоря о барокко (в переводе – жемчужина неправильной формы), вспомнить, как рождается жемчуг. Песчинка попадает в раковину. И раковина старается выдавить из себя эту песчинку как инородное тело. Покрывает слоями перламутра. Для нас жемчуг – это красота, а для раковины – это травма и опухоль. Так сосуществуют боль и красота, а ошибка природы становится причиной красоты.
Право на ошибку — это важный стимул для режиссёра?
Ошибка и есть жизнь. Совсем правильных, симметричных форм в мире нет. Симметрия – это мир смерти. Жизнь развивается, движется благодаря ошибкам, благодаря безумцам. В работе режиссёра ошибки надо делать намеренно. Они могут привести к открытиям в искусстве.
Кирилл Серебренников. Фото: Ира Полярная
Одним из таких людей, имевших право на ошибку и многими современниками снисходительно принимавшихся за человека-чудака, человека-ошибку, был «русский Фауст» князь Владимир Фёдорович Одоевский. «Ошибки», эксперименты Одоевского во всех сферах жизни – от музыки до электричества, от литературы до кулинарии – оказались пророческими в смысле путей цивилизации, даже психотипа современного человека. Князя можно назвать именно визионером. Ближайшая премьера Гоголь-центра – спектакль, ему посвящённый. Рамой спектакля будет фестиваль, который мы делаем с художниками и исследователями. Кто таков Одоевский для вас?
Одоевский – почти «человек XXI века», жадный до знаний, любопытный, ищущий. У испанского философа XX века Хосе Ортеги-и-Гассета есть работа «О точке зрения в искусстве». В ней он пишет том, как искусство исследует материю. Глаз всё больше погружается в молекулы и атомы материи, хочет рассмотреть пиксели мира. Одоевский – это человек, который вдруг задумался о природе вещества. Он был химиком, физиком, алхимиком, экспериментировал с тем, что сегодня называется молекулярной кухней. В желании понять природу мироздания во всех деталях и атомах я вижу тот тип мышления, к которому стремится в идеале новейший театр. Хотя иногда это можно трактовать и как сознание ребёнка, который хочет поломать игрушку или даже живое существо, чтобы узнать, как «это всё устроено». Сознание ребёнка жестоко. Современный театр – штука тоже жестокая.
