Сказочник эпохи перформанса
Элина Зузане
02/05/2012
Как только был объявлен график работы Открытого форума на Armory Show в Нью-Йорке, я уже знала, что хочу повстречаться с Рагнаром Кьяртанссоном, одним из самых известных исландских художников, который за последние несколько лет вывел на мировую арену искусство «северного перформанса». В ноябре прошлого года он получил престижную премию Малькольма Макларена за двенадцатичасовой перформанс Bliss, который был реализован на Performa 11; а на 53-й Венецианской биеннале он стал самым молодым художником, когда-либо представлявшим там Исландию.
Могла ли я предположить, что моё участие во встрече будет почти за гранью возможного, потому что сюда решила явиться и Бьорк – мировая суперзвезда, чьё имя сразу притягивает несметные толпы. По всей видимости, люди предполагали, что разговор постепенно перейдёт в концерт, чего, конечно, не произошло. Зато у меня появилась возможность договориться с Рагнаром об отдельной встрече специально для Arterritory. Разговор произошёл двумя днями позже.
Мне приходилось слышать, что в глубине души ты скрывал мечту стать живописцом.
Значит, это уже не секрет! (Смеётся.) Да, я попытался попробовать себя в живописи, но все лишь высказывались предельно вежливо в духе:«Да, это очень мило, но держись-ка лучше своих перформансов, парень».
В ходе работы над проектом перформанса The End, который ты привозил на Венецианскую биеннале, тебе отлично удалось сочетать обе эти склонности. Можешь ли рассказать об этом поподробнее?
Перед этим я побывал на биеннале в 2007 году. Сама Венеция и выставочное пространство исландского павильона были потрясающе красивы. И хотя искусство там выставлялось вполне качественное, но оно как-то терялось по сравнению с мощью пространства. Я подумал, что было бы бессмысленно биться со всем этим окружением, таким образом, моя идея состояла в том, чтобы просто тусоваться там и быть тем, кем я всегда хотел быть – богемным художником, пишущим картины. Мы должны были всё время пить и постоянно курить. Это была обязательная составляющая проекта. Тот парень (натурщик – Э.З.), который там со мной был, с тех пор ни капли в рот не берёт. Такая вот отличная реабилитация.
Рекламный ролик перформанса The End в павильоне Исландии на Венецианской биеннале
На протяжении своего творческого пути ты часто привлекаешь к сотрудничеству разных людей. Как ты их находишь?
Обычно всё происходит очень естественно. Я встречаю кого-то, и мы начинаем разговаривать, а в конце концов договариваемся о сотрудничестве. Для меня сотрудничество – это также путь к тому, чтобы углубить отношения с человеком. Это повод завести друзей.
Сложно ли найти людей, которые захотели бы участвовать в таких утомительных перформансах, как Bliss?
Да, это непросто, но удача всегда приходит. Что касается моей подготовки к Bliss, то здесь, в Нью-Йорке, невозможно было найти оперных певцов. Все «пели» в один голос: «No way, José!» А потом, в один прекрасный день, я поговорил с исландским оперным певцом. Я объяснил ему суть перформанса, и спустя некоторое время он сказал: «Рагнар, я хочу сделать это вместе с тобой и я найду тебе нужных людей. Нет проблем». Он действительно впечатлился и сделал всё, что пообещал. Я его даже не просил. Я просто не осмеливался просить его, потому что он – великий певец.
Как ты определял продолжительность этого перформанса?
Все мои перформансы или очень короткие, или наоборот – очень-очень длинные. Двенадцатичасовой перформанс – это просто великолепный отрезок времени: с полудня до полуночи. Уже в этом заключены эстетические составляющие времени и контекста.
Но эти двенадцать часов состояли в повторении двухминутной «петли».
Причина этого абсолютно проста: маленький, двухминутный отрывок из «Женитьбы Фигаро» – лучшая музыка, созданная когда-либо человеком. Я решил, что надо исключить всё остальное и взять только эту часть. Я был на этой опере четыре раза, просто ждал, когда наступит время этого момента. Это неописуемо. Каждый раз, когда он начинается, меня просто уносит.
Нужно ли тебе было готовиться к этому перформансу?
Для Bliss мы готовились основательно. На самом деле я отсутствовал – работал в резиденции, так что мой отец работал с певцами, управлял ими. Они репетировали и вокальную, и постановочную часть, так что когда они приехали в Нью-Йорк, то уже точно знали, что они должны делать. Есть старая добрая фраза – «в искусстве перформанса ты никогда не должен репетировать». Но я очень заинтересован в использовании театральных методов и превращении их во что-то более скульптурное.
Рагнар Кьяртанссон в ходе Bliss. Фото: www.artinamerica.com
В прошлом ноябре Bliss получил премию Малькольма Макларена, которой отмечают самые инновационные и провокационные перформансы в ходе Performa Biennial. Что это значит для тебя?
Вы же наверняка знаете, что любая награда в искусстве – это абсолютный идиотизм до той поры, пока ты сам не получишь одну из них (смеётся). Очень приятно получить награду. Это было неожиданно. Но ещё более неожиданным было то, как сильно представление сработало. Оно в самом деле сработало.
Будет ли Bliss иметь продолжение?
Конечно же. Продолжение всегда следует за первой частью. Они всегда звучат одно за другим. Вообще-то мраморная скульптура Mercy, которую галерея i8 выставляет здесь, на Armory Show, это продолжение Bliss.
Не мог бы ты прояснить связь между этими двумя произведениями?
Работая с музыкой Моцарта, я был очень заинтригован тем, как соотносятся рококо и неоклассицизм – чистая изысканность и человек, который встречает это лицом к лицу. Неоклассицизм обладает аурой власти над человеческим существом. Это чисто визуальная мощь, грациозная и вечная. И она использовалась каждой властью и каждым тираном с тех времён.
В заключительной части «Фигаро» звучит тема сострадания и всепрощения, и мне кажется, что это – волнующий до мурашек сюжет, наполненный возвышенной религиозностью и структурами силы. В Mercy присутствует, однако, и некоторый элемент насилия. Если не сострадание, то что же? Таким образом, появилось видение неоклассического обьекта, который взывал бы к сочувствию. Так обычно и приходит вдохновение – вы работаете над совершенно театральной постановкой, такой, как Bliss, и она уже в свою очередь дарит идею мраморной скульптуры. (Смеётся.) Это и есть продолжение.
Здесь, на Armory Show, галлерея i8 также выставляет твою работу Scandinavian Pain. Она сияет над гостеприимным баром с шампанским и явно является одним из самых заметных экспонатов.
Розовая неоновая надпись Scandinavian Pain («Скандинавская боль» или «Скандинавские страдания») – это старая работа, которую я сделал в 2006 году, она была выставлена на крыше амбара в Норвегии. Этот амбар и фиорд – это то самое место, где Эдвард Мунк написал многие из своих картин. Когда стоишь там, узнаёшь ландшафты из работ Мунка, и от этого захватывает дыхание. Я чувствовал себя так, словно вставляю неоновую надпись в прекрасно известное произведение искусства. В каком-то смысле это была дань признания Эдварду Мунку, Ингмару Бергману, Августу Стриндбергу – всем тем, кто нёс в сердце боль Скандинавии, то, чего нет у нас, в Исландии.
Scandinavian Pain на Armory Show в Нью-Йорке
Какое значение ты вкладываешь в определение Scandinavian Pain?
Я на самом деле восхищаюсь скандинавами, тем, что они очень глубинны в своей боли. За всю историю искусства никогда не было художника или артиста, у которого со страданием были бы более нежные отношения, чем у Эдварда Мунка. В его время Скандинавия была бедной и необразованной частью Европы, борющейся за свою идентичность. А теперь, сто лет спустя, скандинавская боль – это «Страдания класса люкс». Скандинавия богата и шикарна, но всё ещё очень меланхолична. Поддерживать боль, сохранять связь с традицией – это и есть национальная преемственность для обеспеченных и образованных скандинавских творцов. Однажды я видел интервью с АВВА, где кто-то задал группе вопрос о том, почему их песни так популярны. И вот что ответил Бенни Андерссон – « Я думаю, они заслужили признание, потому что мы из Скандинавии, где глубинная, подспудная боль – традиционна. Несмотря на то, что это поп-песни, они наполнены скандинавской болью». Я думаю, что именно оттуда и пришла идея для моей работы. Например, если проанализировать песню Dancing Queen, то она пронизана глубокой грустью. Её можно ощутить, если послушать песню и её струнную партию, и идея раскрывается: раз в неделю в своей суетной земной юдоли ты можешь стать королевой танцпола – но это только когда ты молода и мила, только в семнадцать лет (смеётся).
Интересно, что ты об этом говоришь, потому что в твоих работах всегда ощущается существенная доля юмора. Подозреваю, что Исландия слишком далеко расположена от Скандинавии для того, чтобы разделить её боль.
Да, я восхищаюсь их болью, но я иду от очень счастливой модели жизни. Я чувствовал такую безнадёжность в мире, во всём, что я просто решил быть счастливым. Нет никакого другого пути. Юмор – это ещё одна причина, почему я люблю Моцарта. Он был творцом, который всегда забавлялся и постоянно использовал иронию. Взять хотя бы такую оперу, как «Дон Жуан». Все самые прекрасные арии – это когда Дон Жуан врёт: не важно, что он говорит, он просто пытается затащить очередную барышню в постель... но в слиянии лжи и красоты восхитительная музыка Моцарта льётся прямиком в сердце.
Ты рассказывал про работу с мрамором, про перформансы и даже про картины. Откуда всё это?
Это потому, что я вырос в театре. Там ты используешь всё, что поможет достичь эффекта – музыку, костюмы, свет. Материалы, которые я использую, я подбираю по принципу «лишь бы работало». По крайней мере, сам я думаю, что это именно из театра.
6-часовой перформанс Рагнара Кьяртанссона Art на Art Basel Miami 2011
Во время Открытого форума Armory Show кто-то высказался, что театр умер как форма. Согласен ли ты с этим?
Нет. Сегодня театр очень даже жив. Возможно, он слегка подзабыт миром искусства... но это лишь вопрос времени, пока театр не будет в него инкорпорирован, как это уже произошло с современным танцем. Я черпаю массу вдохновения в традиционном театре. Я очень чувствителен к нему. Я вырос в театре. Театр – моя няня.
Наверное, поэтому тебя так привлекает театральность перформанса как жанра?
Это очень просто. Я помню, что всегда сидел в темноте. Мои родители оставляли меня там, пока сами шли играть сцену, которую повторяли снова и снова. Это всегда было очень интересно. Я не знал, что происходило до неё и что будет происходить после. Это всегда была одна и та же сцена. Это было волшебно. Но потом пришла пьеса с её повествованием, и тайна, которая существовала до того, исчезла. Театр – это замечательно. Я люблю его элементы, но порой само повествование не так уж интересно.
Можешь ли ты описать свой первый перформанс?
Это был моя выпускная работа. Я сделал оперу, почти что сестру Bliss, когда я в течение десяти дней пел оперу на тарабарском языке, в костюме рококо.
Так значит, это и положило начало твоей творческой карьере?
Прежде чем Рагнар успел открыть рот, Гуннхилдур Хауксдоттир, директор Исландского музея Living Art Museum и близкий друг художника, который до того молчаливо присутствовала при нашем разговоре, буквально выпрыгнула вперёд с ответом.
Гуннхилдур Хауксдоттир: Нет, это неправда. Я помню его самый первый перформанс. Я в этом совершенно уверена. Мы ходили на курс перформансов вместе, и у нас был педагог, который обычно разбирал с нами перформансы. Однажды он сказал: «Завтра вы должны прийти с готовым перформансом», – и все так и сделали. Но не Рагнар! Я помню, мы удивились, что Рагнар отсутствовал, ведь занятия его очень вдохновляли. А потом он внезапно выпрыгнул из-под софы (смеётся). Он там целый день просидел. И никто не знал!
Рагнар: Там все сползли просто. Люди были в шоке! (Смеётся.)
Удивительно!
Браги Олафссон, с которым я работал в одном рекламном агентстве, написал отличную книгу на эту тему. Я горжусь тем, что стал источником вдохновения. Книга называется The Pets.
Как ты понимаешь, удался перформанс или нет?
Из отзывов! Если серьёзно, ты сам осознаёшь, хороша вещь или нет. Это на уровне чувств. Так же как если ты написал плохой текст, ты на самом деле чувствуешь это. Но если ты собой действительно доволен, значит, это успех.
Гуннхилдур Хауксдоттир продолжает мысль: Иногда, когда ты пишешь текст, а потом читаешь его через несколько лет, тебе он кажется полной чепухой. Что совершенно замечательно в искусстве перформанса, так это то, что он существует лишь в определённом времени и пространстве. Он имеет лишь одно окошко во времени, и ни один документ, фиксирующий его, не будет по сути адекватен. Ни одна фотография или видеозапись и близко не приближается к перформансу, потому что он нуждается в окружающей среде. Это происходит там-то и тогда-то. А потом это исчезает. И никогда снова не будет существовать. Даже если ты решишь повторить его, он никогда не будет таким же.
Рагнар делится опытом: Что касается негативной стороны, то вот однажды у меня был просто кошмарный перформанс. Я делал представление, которое курировала мой идол, Марина Абрамович. Моя идея состояла в том, чтобы сделать реконструкцию истории, которую я однажды прочёл в музыкальном журнале... В 70-х Питер Гэбриэл исследовал авангард, и он захотел записать вопль. Поскольку ему хотелось, чтобы этот крик звучал натурально, он попросил своего ассистента по звуку привязать его высоко к колонне, где он провёл час в непрерывном оре. Потом некоторые из этих звуков он использовал в записи. В любом случае, это был просто забавный факт из истории поп-музыки, и я захотел его воспроизвести. И вот, я был уже готов начать, как вдруг приходит Марина и сообщает с озабоченным видом: «Рагнар, кто-то только что сказал мне, что в своей работе Маурицио Кателлан уже приклеивал галериста скотчем к стене. И выглядело это точно так же». Я быстро лезу в интернет и у меня холодеют ноги. Но show must go on. Итак, залез я наверх и стал орать так, что аж гланды наружу, чувствовал себя при этом я очень плохо. Я не знал, как долго должен продолжаться этот перформанс, поэтому я хотел протянуть, насколько смогу. Примерно час я делаю свой перформанс, и тут внезапно подходит Марина и говорит: «Рагнар, уже достаточно». (Смеётся.) Представь себе, это же ужаснейший кошмар артиста перформанса – ты размахнулся на долгое представление, а тут сама Марина подходит и останавливает тебя (смеётся).
Доводилось ли тебе уйти с собственного перформанса?
Нет, я никогда так не делал. Я всегда иду до последнего. Если я вообще хочу это сделать, то это должно быть как гонка. Здесь нет точки возврата. Если это работа на выносливость, то время является её основой. Если ты забьёшь на него, всё просто рухнет. 
Как тебе кажется, насколько велико влияние Исландии на твоё искусство?
Я думаю, что оно огромно. Традиционный элемент рассказа и повествования за пределами художественной работы очень важен для меня. Исландское искусство тяготеет к тому, чтобы быть концептуальным, и я думаю, что это происходит от жизни в стране, где много природы и историй о природе, а не объектов преклонения. Исландские традиции в искусстве – это почти Fluxus. Всё очень вербализовано. Даже когда я учился искусству, я всегда слышал истории о произведениях искусства, и лишь намного позже смог увидеть их воочию. Учителя говорили нам о перформансах Криса Бурдена и о всяких таких штуках, но я никогда их не видел, зато слышал много историй. Инсталляции Ханса Хаакена породили великое множество историй, но я ни одну из них не видел в реальной жизни. Только недавно я впервые увидел снимки произведений, которые когда-то произвели на меня огромное впечатление. Зачастую и мои перформансы вполне можно «пересказать». Например, я приехал в Венецию, я курил и пил пиво и т.д. Это всё описание ситуации.
Стараешься ли ты запечатлеть свои перформансы на цифровые носители или считаешь, что они должны оставаться в памяти как живые истории?
Я стараюсь запечатлеть их. Мне это действительно нравится, но всегда может быть и другой подход. Единственным документальным свидетельством представленного на венецианской биеннале The End стали мои картины: за время инсталляции накопилось 140 полотен. Иногда я фиксирую происходящее на плёнку. Все двенадцать часов перформанса Bliss были сняты с хорошей звукозаписью и так далее. Он существует как документ.
Ты их все смотрел?
Ну, не всё целиком (смеётся). Я думаю, что я никогда не посмотрю, а тем более всё – это же двенадцать часов! Но я сделал постановку с моими племянницами, которая называется Song, это шестичасовое видео. Я говорил о ней с куратором Дэном Байерсом из Carnegie Museum. Они собираются её приобрести для музея. Но прежде чем они это сделают, они должны просмотреть работу. Таково условие. И им придётся высидеть там все шесть часов (смеётся).
Moderna Museet только что, на Armory Show, приобрёл твою работу Scandinavian Pain. Что ты думаешь по поводу арт-ярмарок?
Я всегда наслаждаюсь арт-ярмарками, потому что они очень меланхоличны. Для художника крайне унизительно попасть на арт-ярмарку, потому что видишь, как все пытаются сделать то же самое и у всех одни и те же идеи. Искусство становится очень рутинным на арт-ярмарках. Оно не обладает защитной рамкой музея или галереи, приподнимающей его над толпой. Оно тут просто товар в ларьке.
Как ты считаешь, важно ли иметь представление о контексте, чтобы в совершенстве оценить художественную работу?
Да, потому что если вынести её из контекста, работа уже становится не тем, чем она является. Это развенчивает искусство.
Но великое произведение должно говорить со зрителем даже вне контекста.
Да, но только величайшие произведения на это способны. Большинство художников посредственны, так что в основном вы наблюдаете довольно посредственные штуковины (смеётся).
Достаточно жёстко сказано, если не учитывать твою улыбку.
Потому что я говорю это с любовью. Я тоже посредственный художник. Как и большинство из нас. Мой друг, художник Магнус Сигурдарсон, сделал по-настоящему красивую работу и сказал: «Это более чем восхитительно, это посредственно». Что мне очень понравилось! (Смеётся.)
