Голый человек на голой земле
В Московском музее современного искусства открывается персональная выставка ключевой фигуры эстонской художественной сцены – Яана Тоомика. Мы расспросили о ней куратора проекта Виктора Мизиано
12/02/2019
В Московском музее современного искусства на Гоголевском, 10 с 13 февраля до 24 марта можно посмотреть персональную выставку эстонского художника Яана Тоомика «В моём конце – моё начало. В моём начале – мой конец». Название экспозиции отсылает к рондо французского поэта и композитора XIV века Гийома де Машо (Guillaume de Machaut), которое основано на повторении всей музыки – нота за нотой – в обратном порядке. Ведь и наиболее устойчивой формой внутренней организации работ Яана Тоомика оказывается мотив повтора, а идея цикличности жизни и сопряжённости жизни и смерти – ключевые темы в его искусстве.
Яаана Тоомика, пожалуй, можно назвать наиболее известным на международной арт-сцене эстонским художником. Персональные и групповые выставки Тоомика проходили на таких институционально значимых площадках, как Национальный центр Жоржа Помпиду (Париж, 2012), MUMOK (Вена, 2009), Национальная галерея Jeu de Paume (Париж, 2000), музей Hamburger Bahnhof (Берлин, 1999–2000), 22-я международная биеннале в Сан-Паулу (1994), Manifesta 1 (1996), 47-я и 50-я Венецианские биеннале современного искусства (1997, 2003), 4-я Берлинская биеннале современного искусства (2006) и не только.
Яан Тоомик. Танцуя с отцом. Кадр из видео. 2003
На выставке в Москве собраны живопись, скульптуры, короткометражные фильмы и видеоработы, созданные художником за последние 20 лет. Многие видеоработы Тоомика – это документация его акций и перформансов, часто они носят подчёркнуто личный характер. Например, в одной из самых известных видеоработ «Танцуя с отцом» (2003) художник танцует на могиле своего рано ушедшего из жизни отца под музыку Джими Хендрикса, стремясь, по словам автора, «преодолев внутренние табу, через танец установить с ним контакт». А в своей знаковой видеоработе «Отец и сын» (1998) художник обнажённым медитативно ездит на коньках по бескрайнему ледяному полю под аккомпанемент религиозного песнопения в исполнении собственного сына.
Выставка «В моём конце – моё начало. В моём начале – мой конец» представит зрителям все этапы творчества Яана Тоомика: от увлечения неоэкспрессионизмом и постконцептуальной инсталляцией до перформанса и видеоарта. О том, почему именно Тоомик оказался настолько масштабно представлен московской публике и как можно интерпретировать его работы, мы поговорили с куратором выставки, редактором «Художественного журнала» и теоретиком искусства Виктором Мизиано, неоднократным гостем и участником и знаковых латвийских художественных проектов.
Яан Тоомик на фоне автопортрета в 2007 году. Фото: Марина Пушкарь
Какой у вас был первый контакт с Яаном Тоомиком, как вы познакомились?
Это интересно вспомнить. Даже трудно определить момент первой встречи. Но, скорее всего, это первая Manifesta 1996 года. Тогда я встретился с ним уже на монтаже выставки, где он представил свою работу Dancing Home. А потом было множество других встреч, в том числе и связанных с нашими совместными проектами.
Чем Яан Тоомик интересен вам как куратору?
В какой-то мере постсоветская, посткоммунистическая тематика прошла стержнем сквозь всю мою кураторскую деятельность. Я никогда не пытался отвергать в этом смысле свои корни. Наоборот, мне казалось, что в интернациональной профессиональной среде это мой личный ресурс, который даёт мне энергию и материал и задаёт моё восприятие глобальной ситуации именно с этой перспективы. Поэтому, конечно же, Яан как один из самых ярких художников балтийского контекста мне очень симпатичен и понятен.
Как москвичу и как человеку, который много работал с московским контекстом, мне всегда были интересны те художники из ближнего зарубежья, которые затрагивали те же темы, что я наблюдал и описывал в моём непосредственном окружении. Но те же темы они зачастую решали совершенно иначе. Поэтому меня интересовали, скажем, художники из Средней Азии, которые много работали с социальным постсоветским опытом, с постсоветской травмой, но делали это совершенно по-другому.
Аналогичный случай и с Яаном Тоомиком: конечно, в очень большой степени его работа рифмуется с московским акционизмом, с тем, что делали Осмоловский, Кулик, Бренер. Это тоже акционизм, шаманизм, радикальный жест, трансгрессия. В то же самое время всё это делалось с неузнаваемыми (по русском материалу) интонациями, мотивами, образными решениями.
Любопытно и то, что целый ряд художников 1990-х годов, с которыми можно было тогда сравнивать Тоомика, сейчас уже либо занимаются чем-то совершенно иным, либо ушли вообще в другие сферы и менее активны в искусстве. С этой точки зрения уникальность Яана в том, что он остаётся очень активным художником, развивающимся, меняющимся и в очень большой степени отошедшим от сделанного в 1990-е, когда он культивировал такие ясные, брутальные, прямолинейные жесты. Сейчас Яан работает несравненно более комплексно, сложно, в других форматах и жанрах – скажем, он увлёкся художническим кино. Но при этом он, несомненно, сохраняет связь с тем импульсом начала 1990-х, который он в своё время разделил со многими московскими художниками.
Яан Тоомик. Водопад. Кадр из видео. 1:45 мин., DVD, 2005
Не кажется ли вам, что в случае российских акционистов речь чаще идёт о своего рода атаке на окружающий мир, внешний мир, интервенции в него и его законопорядок, а Тоомик радикальность своего жеста обращает к самому себе, собственному внутреннему миру – воспоминаниям, переживаниям, потерям…
Вы правы, такой пронзительной экзистенциальной ноты нет у русских художников. Может быть, отчасти её можно усмотреть у Александра Бренера, который делал работы, связанные со своим отцом, делал работы, адресованные своей жене. Такой «интимизм» у него действительно был, но Бренер тем не менее пытался потом увести эту тематику куда-то в идеологию, связать её с политической проблематикой. Пробовал этот экзистенциальный надрыв встроить в современную интернациональную (западную по преимуществу) тематику критического дискурса. Осмоловский же исходно был доктринёром и политическим художником. Его радикализм прямо апеллировал к Ги Дебору и традиции 1960-х – начала 1970-х… Что у Яана Тоомика, если и имеет место быть, то в несравнимо меньших масштабах и в менее программных формах.
Для него важен этот элемент диалога с миром – миром как бытием, как первичными стихиями, что его отчасти сближает с Куликом. Кулик с такими вещами работал примерно в двух-трёх акциях, которые и сделали его необычайно известным. И, собственно говоря, этим и ограничилось, в то время как Тоомик сумел всё это развить, осмыслить, варьировать, связать с разными образными мотивами и в общем сделать «своим», сделать чем-то, что превращает его в каком-то смысле в крупного авторитета в сфере работы с этой тематикой и проблематикой. В этом смысле никто из московских художников не может с ним сравниться. Он обустроил свой путь, свою нишу, свою проблематику, обеспечив себе абсолютную несравнимость с кем бы то ни было другим.
Яан Тоомик. Чайки. 2001, 1:47 мин.
Постсоветский опыт по-своему довольно посттравматичен. И во многих работах Тоомика прослеживается эта интенция справиться с какими-то травмами, не социальными и глобальными, а какими-то личными, которые в то же время, может быть, являются отражениями этих глобальных вещей.
Да-да, я абсолютно согласен. Особенно учитывая, что страны Балтии в целом рассматривали все политические трансформации конца 1980-х– начала 1990-х как нечто очень позитивное, как освобождение и как возвращение давно взлелеянной независимости. И это всё понятно. Но тем не менее, несмотря на то, что в массовом и общественном сознании эта трансформация воспринималась не как травма, существенным оказался сам опыт крушения порядка вещей, символического порядка, который казался незыблемым и вдруг исчез. Сам этот опыт демонстрирует, насколько зыбки любые символические конструкции, любые символические иерархии и ориентиры, насколько за ними проступает какой-то базовый уровень, который Агамбен называет «голой жизнью».
Сам опыт приобщения к этому базовому уровню для Тоомика, как мне кажется, очень важен. И он как раз необычайно интересен тем, что среди художников своего поколения он наиболее методично, эмоционально, драматично воплотил его образно. Голый человек на голой земле – как некий исходный пункт и бытия, и онтологии, и творчества – вот это то, что можно назвать ключом к прочтению того, что сделал этот художник.
Тоомик известен тем, что работал и работает в самых разных медиа. Как это воплощается в экспозиции? Выстраивалась ли она хронологически?
Нет-нет. Мы как раз поставили задачу показать его творчество не в хронологии, а как некую сборку мотивов, ключевых тем его творчества, сборку его авторского мира. И это делает выставку довольно необычной, потому что в одном зале могут быть две большие видеоработы, а рядом могут висеть живописные работы, которые, как нам кажется, подкрепляют эти произведения. Есть залы, где «сталкивается» несколько одновременно работающих видео, чтобы зритель увидел их в диалоге. А в случае с работой «Отец и сын», ставшей самым знаменитым его произведением, мы выставляем её вместе со снятым девять лет спустя видео, которое носит то же название. Эти работы тоже представлены в одном зале, но они там чередуются по времени, поскольку в этом случае важна последовательность. В момент, когда заканчивается одно видео, включается другое.
Яан Тоомик. В лесу. 2004
Удивительно, что в Москве совсем недавно прошла большая выставка «Поэтика рубежей. Эстонское искусство 1918–2018» в Третьяковке, а буквально пару дней назад закончилась выставка Кристы Мёльдер «Заметки о присутствии» в галерее Iragui. Теперь открывается экспозиция Яана Тоомика. Что это – какая-то новая волна интереса к эстонским художникам?
Думаю, что это скорее случайное совпадение, поскольку выставка Тоомика готовилась давно, это уже довольно старый замысел. Это интересовало и музей KUMU, и самого Яана, и Московский музей современного искусства, который, правда, сначала не мог понять, почему самый интернационально известный русский куратор всё время работает с кавказцами, прибалтами, азиатами. Об этом меня спрашивал директор музея Василий Церетели, сам грузин… В какой-то мере это, наверное, признак каких-то сдвигов – третье постсоветское десятилетие, третье десятилетие независимости всех этих стран, и, видимо, есть интерес к этому так называемому «ближнему зарубежью», через которое раньше интересы московских институций как будто бы перепрыгивали: через всю Восточную Европу – в Берлин, игнорируя даже Варшаву. Но пришло понимание, что мир сложен, что мир устроен неоднозначно и что интересное, сложное искусство существует не только в Лондоне и Берлине, а в самых разных странах, в том числе тех, с которыми нас связывает общая история и общий опыт – может быть, пережитый несколько иначе, что и делает его особенно интересным. Так что совпадение этих трёх выставок можно воспринимать как симптом интереса вообще к постсоветскому или восточноевропейскому искусству.
Кстати, выставка Яана Тоомика станет первой частью целого цикла, который музей мне делегировал, цикла экспозиций, условно говоря, «моих» художников – авторов моего поколения из посткоммунистического мира, с которыми я уже не раз работал. Яан открывает этот цикл, а за ним последует Вадим Фишкин – художник изначально московский, но уже многие годы живущий в Любляне, так что это скорее уже люблянский, словенский художник. О будущих планах я уже говорил с Нетко Салаковым… Так что это будет цикл больших фигур, больших мастеров, скажем так, из небольших столиц.
Цикл имеет какое-то название?
Мы ещё должны его утвердить. Пока у меня есть рабочие варианты: «Третий авангард?» или «Великий перелом». Но в целом речь идёт о художниках, которые заложили основы посткоммунистических художественных ситуаций в своих региональных контекстах и во всём посткоммунистическом контексте в целом.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: С Тоомиком в рай. Рецензия на выставку 2012 года
