«Не хочу быть смешным»
Интервью с эстонским художником Марко Мяэтаммом
04/04/2014
Интервью было подготовлено при поддержке ABLV Charitable Foundation
Марко Мяэтамм (Marko Mäetamm, 1965) – из тех эстонских художников, чьё имя хорошо известно и за пределами Эстонии. Его работы часто можно увидеть на международных арт-ярмарках, в том числе в США, главным образом на стенде таллинской галереи Temnikova & Kasela, к тому же он регулярно устраивает персональные выставки в Лондоне, где его представляет галерея Nettie Horn, в списках художников которой находится также один из авторов павильона Финляндии на 55-й Венецианской биеннале искусства Антти Лайтинен. Марко Мяэтамм также принимал участие в Венецианской биеннале, к тому же дважды – в 2003 и 2007 годах, причём именно последний раз он считает поворотным пунктом в своей карьере, после которого он стал придумывать идеи и работать с действительно международным размахом. Недавно, под самый Новый год, его новую персональную выставку можно было посмотреть в галерее Temnikova & Kasela в Таллине, а 20 марта открылась его выставка Love, Love, Love в московской галерее Iragui, где её можно будет посмотреть до 19 апреля.
Мы встретились с ним в его мастерской, расположенной в таллинском Доме художника. К стене здесь прислонилась вертикально вытянутая картина, простирающаяся от пола до потолка и изображающая громадную книжную полку. Над полкой надпись, извещающая, что это все те книги, которые у него, Мяэтамма, не было времени прочесть, хотя он всегда собирался это сделать. На корешках книг нет названий, и Марко сказал мне, что многие, кто уже видел эту работу, многозначительно прищуриваясь, сообщали ему, что они полностью понимают, какие книги Марко имел в виду. Хотя потом выяснялось, что у каждого они совершенно разные.
С выставки Painting and Waiting в таллинской галерее Draakon. 2013
Почему вы работаете в столь разнообразных средствах выражения?
Говорю обычно, что я – график, но потом понимаю, что это бессмысленно.
Почему у графики нет смысла?
Не вообще, а именно для меня. Графику я изучал в таллинской Академии художеств. Работал с литографией. Первые годы только печатал и печатал. Напечатал около 150 красочных литографий, вообще не думая о смысле медиа и тому подобных вопросах.
Это была моя область, которую я хорошо знал, и только гнал и гнал вперёд. Пока счастливое совпадение в конце девяностых годов не привело меня на симпозиум по графике в Швеции. Там я увидел фриков от литографии со всего мира, которые были настолько захвачены технической виртуозностью графики, самодостаточным воспроизводством медиа, что вся эта сфера скисла у меня на глазах. Никто там не говорил о fucking идеях. Только о качестве бумаги, кислотах, устройствах и приёмах. Обо всём том, что меня никогда не волновало. Я очень, очень разочаровался. Возвратился домой, где меня ждала одна начатая литография, которую я так и не закончил. Я сделал радикальный шаг и обратился к холсту.
А это не было трудно – вдруг перейти на живопись?
Нет, потому что я сменил поверхность, но не подход. Я никогда не занимался живописью… как живописец. Мои работы всегда графичны, опираются на линию. Мне нравится творить, а не заниматься техническими вещами, поэтому переход от сложной литографии к холсту освободил меня.
EIGHT DAYS A WEEK. 2 x 1,50 м. 2013
Почему вы вообще пошли в графики?
Когда меня осенила идея пойти учиться в Академию художеств, я ничего не понимал в искусстве. Я родом из маленького городка на юге Эстонии, где искусством и не пахнет. Но вдруг я стал представлять себя дизайнером, который придумывал бы мебель. Родители были несколько смущены моим обращением к искусству, но дизайн конкретных вещей показался им наиболее реальным вариантом, т.к. по крайней мере вроде бы выглядел настоящей работой. Когда я вернулся из армии и попробовал поступить в академию, в первый раз я не выдержал жёсткую конкуренцию. В то время я не лелеял никаких далеко идущих планов, я просто хотел туда попасть. Поразмыслив стратегически, живопись я отмёл, т.к. казалось, что там всё-таки нужны какие-то дополнительные навыки, и про скульптуру у меня не было никакого представления, я совершенно не был способен мыслить в трёх измерениях, а вот графика имела связь с рисованием, с чем-то казавшимся более простым и внятным, поэтому я её и выбрал. Поступил со второго захода. Когда я туда попал, у нас оказался классный курс, и я развивался довольно быстро.
На вашем сайте есть четыре разных версии истории о том, как вы стали художником. Какая из них – правдивая?
Все четыре! Я записал их все, потому что не смог решить, какая из них наиболее существенная. Правда и то, что одной из сильнейших мотиваций для поступления в Академию художеств было расставание с подругой, которую искусство не только не интересовало, её оно вообще раздражало. Так что это была моя месть – стать художником! (Смеётся.)
Марко Мяэтамм с каталогом его работ, только что полученным из типографии. Декабрь 2013 года
А рассказ о том, что в детстве, упав с велосипеда, вы так сильно ушибли голову, что не только волосы начали виться, но и появились мысли об искусстве?..
Да, и это тоже чистая правда. Несчастный случай был довольно серьёзным, и я верю, что он оставил неизгладимое впечатление. Звучит иронично, но ещё одна велосипедная авария у меня случилась прошлой весной. Тот мужик с синяком под глазом и сломанной рукой на обложке каталога – это я, только что вернувшийся из больницы, где пришлось провести пять дней с открытым переломом. Сын меня сразу же сфотографировал, и на голове у меня его бейсболка. Вообще у меня есть подозрения, что падения являются, как бы это сказать, моей специализацией. Две недели назад я ночью возвращался домой с открытия выставки Криса Лемсалу в галерее Temnikova&Kasela. Тротуары были покрыты чёрным льдом, я шёл пешком и падал, и падал… В конце концов я взвыл, ну сколько же раз художник может биться об эту землю! Как в песне Боба Дилана – How many times?
Ваши работы кажутся автобиографичными – как записи в дневнике. Насколько документальными или насколько фиктивными они на самом деле являются?
Это скорее относится к более-менее недавней серии работ Family Stories, где начальной точкой сюжета всегда являлось какое-то реальное событие из повседневной жизни моей семьи, которое я мысленно развивал дальше, играясь с версиями того, что случилось бы, если бы я поступил так или иначе… Однажды кто-то трактовал мои работы как «летопись жизни» (life writing), что считается современным подходом к документальному. Когда художник пишет о своей жизни, не теряя тесной связи с реальностью, но одновременно что-то меняя там и тут.
Мне жизненно важно знать, что я, как художник, обеими ногами стою на земле, что я говорю о том, что действительно переживаю или, как минимум, представляю, каким реальным событием это вызвано. Ведь и наши сны, и кошмары – это тоже часть нашей реальности.
Как вы пришли к идее, что ваши работы должны рассказывать о жизни именно вашей семьи?
Это всё просто пришло ко мне. Я не выбирал такой подход сознательно. Если честно, всё началось с очень яркого сна, который я видел лет десять назад. Это было время, когда меня пригласили работать деканом в Академии художеств. Новая должность повернула жизнь вверх ногами, потому что я попал как белка в колесо, скрыться из которого я мог только по вечерам, когда надо было выбирать – посвятить ли краткий отрезок свободного времени семье или всё же идти в мастерскую. Думаю, что с этим сталкиваются многие художники, которые взяли в банке кредит и выплачивают его, занявшись наёмным трудом. И тогда я увидел этот сон…
Сон, в котором вы убили свою семью, чтобы суметь полностью отдаться искусству?
Да, и это – действительно реальный сон, который я увидел в Будапеште, когда в тот момент устраивал там свою выставку. Позвольте показать (отходит к комоду, чтобы из выдвижного ящика вынуть исписанный и завёрнутый в плёнку буклет). Вот это я храню как доказательство случившегося той ночью – буклет, на котором сразу же после пробуждения я записал сон, поразительно яркий и реальный. И чрезвычайно устрашающий. Сидел я потом с утра в комнате гостиницы и думал: «Чёрт подери! Это же сгенерировали мои мозги. Если я способен в подсознании сконструировать такой ужасающий сценарий, то я – чудовище!» Сон и его послание пришли в одной упаковке, потому что я мгновенно понял, что увиденное мне надо воплотить в художественной работе.
Выставка Reading in Absence. Trafo Gallery. Будапешт. 2005
Я вернулся из Будапешта и рассказал сон жене, которая просто не знала, как с этой информацией обойтись, только переспросила – неужели моя жизнь действительно так ужасна. Обдумав, как воплотить сон в художественную работу, я решил, что напишу текст, таким образом не отображая никого из членов семьи буквально. Этот сон и его реализация в художественной работе определённо являются для меня значительным поворотом, потому что с этого времени я понял, что это путь, по которому и стоит идти – надо рассказывать самому о себе. У меня появилось чувство, что всё предыдущее время я просто игрался и, наконец, занялся чем-то настоящим. Чем-то, что имеет значение. Даже работы других известных мне художников я начал рассматривать через такую же призму – насколько настоящим мне кажется то, что они делают. Вдруг показалось, что пустая игра с красками и формами – просто притворство без реального обоснования.
А у вашей семьи нет ничего против того, чтобы стать материалом для ваших работ?
Вначале было трудно объяснить детям, почему, например, на видео или на рисунках изображено что-то злое, или объяснить, что я говорю о вещах, которые меня беспокоят, и каким образом использование наших лиц является только решением технического порядка, потому что каких-то людей мне ведь надо нарисовать, и проще всего – взять ваши фотографии… Но ведь в действительности так и есть! Я уже спрашивал детей – кого же мне рисовать? Кого-то с улицы? Детей моих коллег? Это было бы ещё более странным… Семья в этом случае – как инструмент, с помощью которого можно рассказать историю. Они – герои, с которыми я разыгрываю свои идеи.
Но когда дети подрастают, приходит день, когда они уже больше не хотят, чтобы их узнавали в моих работах. Дочка начала ходить в школу и такие вещи стали для неё дискомфортны, поэтому мне надо было поменять подход, я теперь использую анонимные лица. Хотя по-прежнему часто рисую жену.
Выигрыш тут – постоянно бодрый дух в повседневной жизни, ведь источником вдохновения становятся реальные события в моей семье. Не забываться в мечтах, а смотреть вокруг. А ещё, если я решил что-то воплотить в работе, надо считаться с тем, что необходимо суметь объяснить семье, почему так, а не иначе? Чтобы отображение твоих близких не превратилось в самоцель. Это держит в форме и постоянно заставляет думать критически.
Из серии Bleeding Houses. 2009
Наряду с изображением вашей семьи неизменной частью ваших работ можно назвать юмор, который в искусстве не так уж просто использовать, чтобы при этом не запороть саму работу.
Для меня это тоже не так уж легко, ведь я-то юмор совершенно не использую! (Смеётся.) Я никогда не делаю это осознанно. Когда я начал заниматься искусством, меня очень волновало, что зрители смеются, потому что, создавая эти работы, ничего такого смешного я не подразумевал, просто серьёзно работал. Темы не кажутся мне смешными. Не помню точно, в каком году я начал получать приглашения на фестивали комиксов. Я рассерженно выкидывал их все в мусорник, потому что комиксы я никогда не читаю и ими не занимаюсь! Каждый художник хочет, чтобы его воспринимали серьёзно. Мне действительно непросто уживаться с такой реакцией. Мне это очень не нравится. Я всё больше погружаюсь в мрачные темы, отражаю их в своих работах, однако в глазах окружающих они становятся ещё более развесёлыми. На одной выставке я использовал десять заповедей, написанных на таких как бы дорожных знаках: не делай то, не делай это. И подумал – ну, вот это уже серьёзно. Первый зритель вошёл, когда я ещё оформлял выставку, и сказал: «Ты такой забавный! Не могу перестать смеяться!» В конце концов я сдался и больше об этом не волнуюсь. Знаю, что просто не могу избежать того, что другим мои работы всегда кажутся забавными. Просто считаюсь с этим. А один художественный критик написал, что мои работы такие, какие они есть, потому что у меня очень плохое чувство юмора и ужасный вкус.
Серия работ 2011 года Our Daddy is a Hunter на групповой выставке The Exotic в таллинском Kunstihoone. 2012
Когда вы начали писать на стенах? Это, конечно, не новинка в современном искусстве, но меня интересует сам выбор, потому что с тем же успехом вы могли бы сопровождающие тексты печатать на листах бумаги.
В Лондоне у меня была выставка, в которую я включил уже упомянутые короткие тексты о том, как я стал художником. Мы приготовили распечатки, но один рассказ остался за кадром, потому что решили, что мы его не используем, а вот утром в день открытия вдруг оказалось, что всё-таки надо. Так как времени больше не было, я его просто написал на стене, и мы сделали вывод, что так даже лучше! Человечнее, как-то более лично, более естественно. Независимо от размера стен галереи текст можно приспособить всегда. Да и перевозить работы намного легче, т.к. после окончания выставки текстовую часть можно просто стереть. Не нужно транспортировать большой рулон бумаги или холст. Это невыгодно в коммерческом аспекте, т.к. получается, что покупатель пробрёл надпись на стене, а не что-то ощутимое. Один раз мне пришлось сделать копию того же самого размера, но на громадном листе бумаги. Покупатель не хотел, чтобы я писал на стене его дома, потому что в случае переезда работу нельзя было бы взять с собой. Так как немалая часть моих художественных работ дополнена текстами, я считаю, что нашёл действительно хороший подход. Мне очень нравится, что это – не реальный продукт, а скорее городское граффити, в котором ты просто делишься своими взглядами.
I give everything to my friends. I always do. 2005
А почему для вас важно использовать так много текста? Вы – настоящий рассказчик…
Вначале заголовки моих работ были очень, очень длинными. Я даже не думал, что я мог бы что-то писать, пока не понял, что заголовки работ превратились в короткие рассказы. Причина, вероятно, в том, что идеи в моей голове начинаются с игры слов, предложений, диалогов. Первый образ – вербальный, а не визуальный. После этого я стараюсь найти самый подходящий способ, как визуализировать идею.
Но так ли это необходимо – визуализировать рассказ? Почему вы не остановитесь просто на тексте?
Да, это – внутренняя необходимость. Я не могу выразить себя как писатель. Мне нужен синтез, потому что я люблю писать истории, но тут же появляется чувство, что на текст надо отреагировать чем-то визуальным. Текст – это только основа для того, чтобы начать работу в студии.
В каталоге я опубликовал и такие истории, которые обозначают контекст возникновения моих работ. Например, что происходит, когда я возвращаюсь с открытия, или про случай, когда у меня украли кошелёк. Как будто бы не связанные с искусством мелочи, которые в конце оказываются важнее всего. Это был интересный опыт – сложить всё это вместе и сделать вывод, что художественные работы действительно стали иллюстрациями зигзагов моей жизни.
Искусство – это то, как я реагирую на происходящее – на своё настроение, на то, что происходит. Правда, это не относится к положительным переживаниям, потому что они обычно не особо вдохновляют на какую-либо реакцию. Когда всё хорошо, когда ты счастлив, то всё так здорово, что даже нет необходимости идти в мастерскую. Как это ужасно, не правда ли? Думаю об этом чуть ли не каждый вечер.
Из серии Family Photos. 2005
Грустная судьба у хороших художников. Для счастья тут нет места.
Я уверен, что это – наказание. Быть художником или творческим человеком вообще – наказание, а не подарок. Вот и студентам я всегда говорю – если у вас только есть ещё что-нибудь, чем вы охотно занимались бы, пожалуйста, оставьте искусство. Конечно, есть разные художники, но чаще всего это ноша, которую просто надо нести – искусство всегда будет вместе с тобой, ты не можешь выбросить его из головы. Поэтому искусством могут заниматься только те, у которых действительно нет никакой другой возможности чем-то заняться в жизни. Кто просто не способен не быть художником – вот для таких искусство – это спасательная лодка, чтобы выжить. Если это так, тогда берись за дело и начинай себя выражать! Заниматься искусством – это как громко разговаривать с самим собой. У моего бывшего школьного соученика много лет назад были проблемы с головой, и он расхаживал кругом, рассуждая вслух. Когда он вылечился, он мне позже рассказывал, как это было. Мысли в голове проносились с такой сумасшедшей быстротой, что единственной возможностью уследить за ними и не свихнуться ещё сильнее было громко произнести, проговорить хоть одну нить мыслей. По-моему, у художника это происходит похоже, поэтому он и творит. Чтобы не сойти с ума.
Кажется, вы бы не хотели, чтобы ваши дети стали художниками?
Был бы счастлив, если бы они занялись чем-то другим. Однако я не буду против и если кто-то из них поймёт, что по-другому он не может, что искусство – его единственный вызов. Тогда надо просто делать это. Хотя жизнь художника, конечно, захватывающая, интересная, полная неожиданностей. Поэтому и я в какой-то степени счастлив, что мне дана эта удивительная судьба – быть художником. Монотонная рутинная работа меня, скорее всего, сломала бы. Хотя, конечно, звучит заманчиво – в пять вечера закрыть двери мастерской, оставив все мысли там, и отправиться домой играть с детьми или повести жену в кино. Всем этим тоже можно заниматься, но искусство в твоей голове будет всегда. От проблем, которые ты решаешь в своих работах, никуда не убежать.
А как с необходимостью не только творить, но и показывать свои работы? Можно ведь создавать и оставлять работу там же, в мастерской. Зачем художник устраивает публичные выставки?
Да, это интересно. Думаю, что это – необходимость в обратной связи. Нужно чувство, что кто-то слушает тебя и отвечает на сказанное. Это и побуждает устраивать выставки. Коммуникация со зрителем для меня очень важна. Если у тебя как у художника нет необходимости публично выставить свои работы, ты не профессионал. Тогда это просто потакание своим прихотям, а не занятие искусством на профессиональном уровне. Какой смысл от телефона в кармане, если ты никому не хочешь позвонить? Я уверен, что искусство – это вид коммуникации. В школе я был ненормально застенчив. О таких детях говорят, что им присуща социофобия. У меня был панический страх сказать что-нибудь неправильно. Такая ситуация заставляет развивать самому свой язык, потому что у тебя есть так много что рассказать, только вот ты не можешь выговорить это. Преподавая в академии, я заметил, что те, кому хорошо удаётся говорить, кто социально активен, не всегда являются самыми лучшими художниками, потому что они и так многое могут высказать на словах. Конечно, это только моя личная теория.
Но искусство – это тот таинственный язык, который каждый может понять по-своему. Как это влияет на коммуникацию со зрителем?
Да, в этом и кроется корень разочарования, которое делает жизнь художника ещё грустнее. (Смеётся.) Именно поэтому никогда нельзя до конца насладиться профессией художника, потому что ты регулярно остаёшься непонятым. Мнение, что у художественной работы нет одного единственного значения, это pain in the ass для художника. Т.к. язык, который ты выработал и на котором ты разговариваешь в своих работах, надеясь на коммуникацию, в действительности понятен только одному человеку в мире – тебе самому. Самое ироничное, что начав заниматься искусством, ты лелеешь иллюзию, что тебе удастся передать своё повествование достаточно ясно. Что тебя услышат и поймут правильно. Надо, чтобы такая иллюзия существовала, потому что она побуждает совершенствовать стиль, постоянно развиваться. Для меня коммуникация в искусстве – главное. Не вижу смысла разговаривать самому с собой. Хотя есть, конечно, разные художники.
Вы – один из наиболее известных в мире эстонских художников. Какой момент вы считаете своим самым первым прорывом на международный уровень?
Художник всегда надеется быть понятым не только в своей стране и надеется не связывать себя исключительно с локальной сценой. Мысль, что твою работу смогут понять только один или два миллиона эстонцев и никто другой, была бы для меня мучительной. Но в то же время ты никогда не можешь знать, насколько интернационален твой язык выражения. Потому что это – не книга, которую переводчик аккуратно переносит на другой язык, и ты знаешь наверняка, что её смогут прочесть. Да, язык искусства универсален, но иногда и нет, потому что художник происходит из конкретной среды и культуры.
А прорыв наружу произошёл довольно поздно. Поворотным пунктом стало моё участие в Венецианской биеннале 2007 года, потому что благодаря этому я многому научился и приобрёл другой масштаб мышления. Увидел, как это на самом деле естественно – быть в обороте. Что речь в большой мере не о том, что ты делаешь, а о том – где ты находишься. Просто надо усердно работать и быть открытым. Это очень важно. Полгода перед открытием Венецианской биеннале я работал в Лондоне, и важнейшим приобретением за эти месяцы было то, что я смог увидеть своё место в международной картине искусства. Понял, что мои идеи могут быть «услышаны» и за пределами Эстонии. Я и до этого не особенно занимал себя разделением на местную и международную сцену, а после 2007 года вообще думаю только в международном аспекте.
Из серии Postcards from Paris. 2011
Почему же вы по-прежнему живёте в Эстонии?
Я долго взвешивал со всей семьёй мысль переехать в другое место. Правду говоря, я до сих пор не отмёл полностью эту мысль. Однако, пока дети ходят в школу, всё это немного сложновато. Я считаю, что если есть возможность работать на международном уровне, не покидая свою страну, то нет смысла пробовать со всей семьёй интегрироваться в полностью другую культуру. Если бы я сейчас переехал, прошло бы долгое время до полной адаптации и я опомнился бы уже старым. Есть смысл время от времени заглянуть в свой паспорт. Не стоит убивать свои лучшие годы, пытаясь на другом конце света свить гнёздышко и начать всё с начала. Но, как я уже сказал, полностью эту мысль я всё же не отмёл. Возможно, когда дети вырастут и станут независимыми, может быть, тогда… (Смеётся.) Но я регулярно использую возможность пожить несколько месяцев в другой среде, например, в резиденциях. Потому что, скажу честно, это не очень вдохновляет – всю жизнь проработать только в Эстонии.
А куда бы вы охотнее всего перебрались? В Лондон?
Да, в Лондон, или ещё лучше – в Нью-Йорк. Потому что там картина современного искусства такая плотная и пёстрая и занятие искусством настолько понятно и важно, как и другие профессии. Художнику не надо всё время себя оправдывать. А в Эстонии иногда бывает чувство, как будто бьёшься с разбегу головой об стену или, в моём случае, – бьёшься об землю. В то же время меня вдохновляет такая многоголосая, многоязыкая арт-сцена. В локальной среде каждый художник представляет одну позицию, которая в момент новой выставки находится в топе, пока её не сменит другая позиция, и тогда, в свою очередь, только она считается правильной. Не дай Бог, если два художника будут делать что-то похожее. У каждого своя территория, на которую другие войти не могут. В нью-йоркском муравейнике такие проблемы не существуют. Наоборот – у тебя есть единомышленники. Например, меня в Эстонии часто узнают как художника, который в своих работах приканчивает членов своей семьи. В связи с этим никто другой этой темой не занимается. Но я могу представить себе, что в Штатах могли бы устроить выставку, на которой собрали бы сразу несколько художников, которые в своих работах расправаляются со своей семьёй. Отлично! Вот и коллекционеры за пределами нашей страны кажутся более отвязными и непредсказуемыми. На ярмарке искусства в Стамбуле полгода назад мою керамическую книгу купил один турок, который коллекционирует исключительно художественные работы, связанные с книгами.
Фото: Michele Panduri Metalli
В то время, когда я полгода пробыл в Лондоне, один друг мне сказал: «Когда ты находишься вдали от дома, твои идеи вырастают большими. А когда работаешь в своей локальной среде, идеи начинают съёживаться». Это правда, ведь дома ты слишком хорошо знаешь аудиторию и можешь скалькулировать, что сделать, чтобы выглядеть хорошо. Что, в свою очередь, порождает пронырливое ощущение, что ты на коне. Я нашёл подтверждение сказанному моим другом, как только вернулся домой, – целый ряд идей, которые казались мне в Лондоне шикарными, дома вдруг показались слишком сумасшедшими, и я их выбросил из головы.
