Foto

«Это, возможно, честнее»

Сергей Тимофеев

07.03.2021

Разговор с Каспарсом Ванагсом, директором рижского Музея истории медицины, о «планетарном здоровье» и о том, как вложить новые смыслы в старые медиа

«Музей – это платформа для встречи: медиков и учёных, экспертов и общества. И то, что всё чаще дискуссии между экспертами и обществом не хватает и её место занимает популизм или теории заговора – это действительно опасное явление. Сейчас как перед педагогами, так и перед музеями встаёт ключевой вопрос – как можно рассказывать о всё усложняющейся специфике науки самым разным сегментам аудитории: с различными уровнями образования, из разных социальных групп и слоёв. В немалой степени скептики вакцинации и сторонники теории заговоров – это наше собственное создание, это результат того, что наша страна десятилетиями не инвестировала в систему образования, в зарплаты педагогов. И в научные музеи, в том числе в Музей истории медицины, который всё время выживал в невероятной бедности. То, что сейчас происходит, во многом последствия этого», – говорит мне Каспарс Ванагс, новый директор рижского Музея истории медицины имени Паула Страдиня. Музея, чья коллекция ведёт своё происхождение ещё из 1930-х и чьё здание на ул. Антонияс, 1 открылось в 1961 году.

Фрагмент постоянной экспозиции Музея истории медицины имени Паула Страдиня, посвящённой XVIII и XIX столетиям. Фото: Рейнис Хофманис 

Этот музей назван в честь выдающегося латвийского медика Паулса Страдиньша (1896–1958), который учился в 1914–1919 годах в Петрограде и там начал свою профессиональную карьеру, а в 1924-м вернулся в Латвию, откуда позднее отправился на стажировку в Англию и США как стипендиат Фонда Рокфеллера. В 1930-х он руководил Второй рижской городской клиникой, а в советский период возглавлял Институт биологии и экспериментальной медицины и не только. Заслуги этого врача и учёного получили немалое признание в то время, и именно Страдиньш стал инициатором создания Музея истории медицины. «Первая постоянная экспозиция музея была создана в 1945 году и разместилась в бывшей немецкой армейской вошебойке. Но официальной точкой отсчёта считается 1957 год, когда Страдиньш незадолго до кончины подарил свою коллекцию государству», – повествует новый сайт музея. На момент открытия собрание музея насчитывало 12 300 различных предметов и свыше 9000 старинных книг, с тех пор его коллекция только росла.

Для многих рижан и латвийцев этот музей – своего рода константа, экспозиция, с которой ты ознакомился ещё в детстве, а потом возвращаешься туда уже со своими детьми. Но с течением времени музей как будто стал превращаться в памятник самому себе, темп перемен как в самой медицине, так и в обществе требовал новых подходов. Их и взялся разработать искусствовед и куратор нескольких экспозиций на грани современного искусства и «современной истории» Каспарс Ванагс.

Каспарс – постоянный инициатор многих процессов и перемен, и так это было с середины 1990-х годов, когда его интересовали электронная музыка, новое искусство и молодёжные субкультуры. С тех пор вектор его сферы деятельности менялся, но интерес к социальным процессам и к обществу вокруг всегда был его личной внутренней доминантой. И вот теперь возникла эта новая роль, новая миссия, которая, с одной стороны, кажется неожиданной, а с другой – вполне подходящей. Почему именно подходящей и в каком направлении собирается двигаться теперь Музей истории медицины, мы и поговорили с Каспарсом на самом пороге весны 2021-го.

Зал музея, посвящённый 1920–1930-м годам в Латвии. Фото: Рейнис Хофманис

Ещё несколько лет назад я думал, что ты потихоньку приближаешься к тому, чтобы занять пост директора Музея современного искусства, который должен был открыться при поддержке ABLV Bank и Фонда Бориса и Инары Тетеревых. Но банк перестал существовать, и планы, связанные с тем проектом музея, ушли в прошлое. Ты поработал какое-то время в команде Рижской биеннале современного искусства, и вдруг в середине прошлого года появилась информация, что ты станешь новым директором Музея истории медицины. Как произошёл этот переход из одной сферы в другую?

Это комплексный вопрос, конечно, который требует комплексного ответа. С одной стороны, надо работать с тем, что есть, а музея современного искусства у нас по-прежнему нет. С другой стороны, последние три-четыре года я занимался выставками, которые готовились с помощью архивных материалов и представляли собой своего рода обзоры каких-то периодов, будучи при этом подчёркнуто междисцплинарными. Это и проект «ТЕБЕ ПРИШЛО 1243 СООБЩЕНИЯ. Жизнь до интернета» в Национальном художественном музее, который, по сути, нельзя назвать просто выставкой искусства, ведь в нём рассматривались разные аспекты социальной и политической жизни, а также история медиа. И работа над выставкой в московском музее современного искусства «Гараж» («Секретики: копание в советском андерграунде. 1966–1985»), где при анализе диссидентских настроений в 1960-е особо подчёркивался интерес к науке и к таким популярным журналам на эту тему, как «Знание-сила» и «Техника молодёжи». И разработка межсезонной программой Рижской биеннале, в которой получилось обратиться к проблемам городского планирования, истории архитектуры и урбанизма с точки зрения повседневности.

Мы понимаем, насколько медикализированными стали наши будни. Медицина – это не только визит врача или вакцинация. Она радикально изменила базовые компоненты нашей жизни. Хороший пример – это средства контрацепции: когда фармацевтика позволила нам контролировать рост рождаемости, это полностью поменяло то, как мы знакомимся и формируем отношения, то, какая у нас сексуальная жизнь, и то, когда в семью входит первый ребёнок, а когда второй… Медикализация также повлияла на личную гигиену, которая радикально изменилась даже по сравнению с 1960–1970-и годами, когда в Риге большая часть Пардаугавы не была подключена к общегородскому водоснабжению.

На мой взгляд, это вещи, в которых перекрываются и взаимодействуют самые разные сферы и стороны жизни. К тому же, как мне кажется, сегодня нет большой разницы – работаешь ли ты в сфере современного искусства или здесь, в Музее истории медицины, всюду мы всё равно сталкиваемся с общими и глобальными вопросами: как будет развиваться дальше изменение климата и как это повлияет на нашу жизнь, на что будут похожи городские будни через 20–30 лет? В сфере медицины и заботы о здоровье всё популярнее становится идея о некоем «универсальном здоровье», то есть о том, что мы не можем обеспечить людям благополучие или надёжные здоровые условия жизни, если мы – хотя ситуация пандемии и раскол в обществе постоянно ставит это самое «мы» под вопрос – то же самое не обеспечим для популяции животных или мира растений. Получается, что или здоровье будет «планетарного масштаба», или его не будет вообще. 

Так что, если мы говорим об истории медицины, то и тут мы видим, что радикально меняются не только знания о конкретных болезнях или их лечении, но и само понятие здоровья. 60 лет назад, когда музей открывал двери своим первым посетителям в своём новом здании на улице Антонияс (хотя это и был год, когда Гагарин полетел в космос), мало кто задумывался, что здоровье – это вопрос планетарного мышления. Такие представления меняются, и, наверное, поэтому и музею надо меняться – это уже не только музей о медиках или медицинских технологиях и диагностике, но и музей обо всём том, что медицину делает культурно-социальным феноменом. 

Кадр из видеработы Катрины Нейбурги «Клара Фонти и обнажённая грудь» (2020)

Если посмотреть на прошлый год и на начало 2021-го, то медицина стала темой номер один. И у неё появился и политический оттенок – эта гонка вакцин, противопоставление «западных» вакцин и российской, которую преподносят, как «следующий русский успех после космоса», своего рода раздел сфер влияний, связанных с распространением той или иной вакцины. Возникают и вопросы, связанные со справедливостью доступа к такого рода медицинской помощи, которая остро необходима не только в странах «первого мира». И всё это прямо из сегодняшнего дня и его повестки. 

Поэтому мне и кажется такой интересной моя новая работа. Вся эта сфера предоставляет собой сейчас огромный потенциал возможностей, потенциал взаимодействия. В ней есть целый круг вопросов, на которые найти ответы можно только при участии антропологов, социологов, теоретиков медиа, инженеров, политиков. Раньше «диктатура экспертов» была чем-то само собой разумеющимся и легко реализуемым, сейчас же, когда мы видим эрозию статуса экспертов, становится заметнее тот факт, что и при написании истории медицины «эксперты» нередко умалчивали о том, что отношения пациента и врача всегда были двусторонним движением. Заявившая о себе в 70-е годы прошлого века школа социальной истории внедрила термин «история снизу» (history from below), который уже тогда побуждал и новое поколение историков медицины наряду с изучением работы выдающихся медиков или исследованием лечебных методов обращаться также к историям пациентов. Листая наиболее известные примеры такого рода из XVIII века – например, дневники Самуэля Пипса (Samuel Pepys) или сохранившиеся в архиве женевского врача Самюэля Огюста Тиссо (Samuel Auguste Tissot) документы, – легко заметить, что и в то время больные и их родственники сравнивали различные мнения специалистов, к которым они обращались, с удовольствием слушали совет врача, но в большинстве случаев придерживались прежних привычек или исполняли только самые лёгкие предписания. Это позволяет нам немного лучше понимать и неоднородное отношение сегодняшнего общества к вопросам здравоохранения или к мерам безопасности в условиях пандемии.

Точка зрения на медицину со стороны пациентов – важная тема. Какие эмоциональные коллизии испытывали пациенты, какие отношения складывались дома между остальной семьёй и пациентами, что значит паллиативная забота дома или что означает постоянное проживание с нами наших пожилых родственников (не в пансионатах, а вместе с нами) – всё это, безусловно, должно найти свою нишу в истории медицины.

Кадр из видеработы Катрины Нейбурги «Монтегацца и большие шаги» (2020) на фоне постоянной экспозиции музея. Фото: Томс Майорс

Знаешь, для меня Музей истории медицины с детства был таким очень любопытным, загадочным и несколько creepy местом. Кажется, что такое инсталляция – как некий комплект вещей, создающий в нас определённую атмосферу или наводящий на определённый ход мысли, – я узнал именно там. Насколько ты собираешься сохранить это загадочно-мрачноватое ощущение? Или, может, где-то его сохранить, но что-то к нему добавить… Какую атмосферу в целом ты хотел бы видеть в музее? 

Это самая сложная задача на самом деле. Ведь этот музей сам по себе уже стал частью истории музейного дела. Как, сохраняя это наследие, говорить и о множестве тем, которые до сих пор в нём не проявлялись? 

К тому же и само наше отношение к целому ряду вопросов в истории и их репрезентации существенно поменялось. Например, конференц-зал музея украшал созданный в духе симуляции фрески – на пресс-картоне, оббитом тканью, – групповой портрет исторических светил медицины. Это изображение ещё студентом создал теперешний ректор Академии художеств Кристапс Зариньш вместе со своим братом Каспарсом. И там были представлены 38 мужчин, начиная от Гиппократа и Галена и заканчивая генералами-медиками советской армии (туда вошёл и Николай Бурденко, руководитель организованной советскими властями комиссии по расследованию Катыньской трагедии, которая военные преступления НКВД в Польше приписала нацистской Германии), но среди них не было ни одной женщины. Единственной представительницей женского рода там могла бы быть, наверное, собака Павлова. (Смеются.) И тогда, с одной стороны, можно сказать: окей, такова эта история, такова точка зрения второй половины 1980-х годов – «история медицины без женщин», но хотим ли мы эту концепцию сохранить и в XXI веке? И если мы хотим это поменять, то что нам делать – снять это изображение? Или пририсовать к нему несколько женщин? Или оставить как есть? А если оставить так, тогда зачем вообще здесь что-либо менять?

Кристапс Зариньш, Каспарс Зариньш, Вия Зариня, Атис Кампарс. Самые выдающиеся врачи мира.1987–1988. Конференц-зал Музея истории медицины имени Паула Страдиня. Фото: Рейнис Хофманис

Ещё в музее пока что почти ничего нет о том, как формируются наши отношения с собственным телом, и о том, каково социальное измерение этих отношений. Две трети посетителей музея – по-прежнему школьники и учащиеся. И мы знаем, какие у тинейджеров бывают проблемы из-за социального давления на тему того, каким должно быть их тело, – и не только у девочек, но и у парней, которым «полагается» пить протеиновые коктейли и качаться в зале. Что мы можем им рассказать по этой теме и как?

При этом в музее сохранились уникальные музейные медиа, которые уже относятся к наследию музеологии. Например, диорамы, которые создавались под руководством Паулса Страдиньша, или знаменитые залы, посвящённые средневековому городу. Но тут есть вопрос – используем ли мы это просто, чтобы говорить о тех темах, которые и были причиной их возникновения, или мы понимаем, что, скажем, диорамы уже не могут по-настоящему раскрыть перед нами эти темы, но они могут рассказать множество других вещей, не менее интересных. Нам только надо передефинировать, о чём же они способны нам рассказать. Возьмём этаж, на котором рассказывается о первобытных временах, шаманах, восточной медицине. «Прогресс» человечества, представленный в линеарной форме, целые цивилизации, огромные регионы усадил в исторический «зал ожидания». И если мы хотим рассказывать о культурах аборигенов или о принципах восточной медицины, нам необходима и оптика постколониальной точки зрения. То, как всё это претворить в жизнь, сохраняя при этом исторические разделы музея, это большой и сложный вопрос. 

К этому добавляется и то, что за те 60 лет, которые существует музей, произошла революция в медиа. Если во времена Паулса Страдиньша некий экспертный статус можно было подтвердить, заказывая портрет какого-то учёного маслом на холсте и вставляя его потом в позолоченную раму – одну из тех, которые оставили здесь балтийские немцы, свернувшие перед эвакуацией в 1939-м свои картины в рулоны и так отплывшие в Германию… То сейчас такой парадный портрет скорее поведает нам что-то с точки зрения истории медиа, чем с точки зрения истории науки. И как же тогда сегодня и сегодняшними средствами мы можем рассказывать об учёных XIX и XX веков?

При этом возникает вопрос аутентичности – ведь нам кажется, что все эти привычные залы, посвящённые первобытным временам или средневековью, никогда не менялись и их такими застали ещё наши бабушки. При этом музей на самом деле менялся постоянно – в нём, скажем, немалое место занимало повествование о советской медицине и медицинской системе ЛССР, но его мы, скорее всего, в своих детских и школьных воспоминаниях посещений вообще не отметили. Впрочем, даже если брать «средневековый город», который, как нам кажется, сам Паулс Страдиньш в своё время заказывал художникам, то при внимательном изучении архивов окажется, что на самом деле эта часть экспозиции была полностью изготовлена заново в конце 1970-х – начале 1980-х после того, как в зале обрушился потолок. То есть она вовсе не такая старая, как нам хотелось бы верить.

И ты начинаешь копать глубже и видишь, что в то время художники и сценографы Театра кукол занимались этими восковыми фигурами и муляжами – примерно тогда же, когда художник Миервалдис Полис рисовал картины в духе прерафаэлитов, посвящённые средневековым алхимикам. И как мы тут спекулируем – именно тогда он заказывает у этих художников из Театра кукол маску бронзового человека, и так появляется один из первых примеров боди-арта в истории латвийского современного искусства. То есть чем больше ты исследуешь «аутентичность» исторической экспозиции музея, тем больше ты понимаешь, что она вовсе не так уж аутентична, зато способна рассказать не менее существенные истории, которые проявляются перед тобой только, если ты начинаешь сомневаться в неизменном порядке и статусе этих вещей.

Зал этномедицины в Музее истории медицины имени Паула Страдиня. На стене: серия фотографий, посвящённых созданию диарам музея, на которых присутствует проф. Паулс Страдиньш. Фото: Рейнис Хофманис  

Мне кажется, что тебе ещё очень интересен медиум фотографии и фотодокументов. И тут, в архиве музея, наверняка в этом смысле сохранилась целая сокровищница. Но что ещё из собрания музея – возможно, из того, что ещё не выставлено на его стеллажах – тебя поразило или задело?

В этом-то вся и боль, что директору приходится заниматься массой забирающих время вопросов, которые связаны с администрированием, а не с самим собранием. Начиная от бюджетов и структуры и заканчивая всей электроинсталляцией здания, которая – в отличие от постоянной экспозиции – точно не менялась с 1960-х годов. Так что такой привилегии, как у куратора – провести недельку, копаясь в архивах и собрании музея, – у меня сейчас нет. Но в голове уже есть несколько тем, которые очень меня привлекают, и я знаю, что и где мне здесь искать, когда появится такая возможность. Одна – это коллекция лауреата Нобелевской премии Ильи Мечникова, удивительного персонажа и с точки зрения медицины, и с чисто человеческой точки зрения. Его наследие во многом актуализировалось сейчас, при работе над новыми вакцинами. И одна из тем, которые его интересовали, была связана со старением и вопросом вечной жизни. Многие десятилетия он, скажем, собирал собственные волосы и смотрел, как они постепенно седели. Геронтология, как мне кажется, это подходящая тема – и в контексте самого музея тоже, ведь и музеи стареют, и в контексте западных стран с их стареющими популяциями. 

Ещё меня интересует тема социальной гигиены и того, как она влияет на нашу жизнь, медикализирует её. Актуальный момент с нашим общим пониманием, что какое-то время наша жизнь не будет такой, как мы привыкли, как раз подталкивает к тому, чтобы задуматься о роли подобных вещей. И в этом смысле меня притягивают хранящиеся в собрании пропагандистские плакаты 1920-х годов, связанные с советской агитацией за новые нормы социальной жизни.

Фрагмент экспозиции «Музей. Состав крови», открытой в рамках резидентской программы. Фото: Томс Майорс

Ещё, конечно, меня всегда безумно привлекала тема кунсткамер, или curiosity cabinets. В этом музее, так получилось, перекрестились судьбы разных связанных с этим коллекций. Паулс Страдиньш, сам ставший коллекционером, ещё учась и потом делая первые профессиональные шаги в Петербурге в начале 1920-х, видел своими глазами, как с переменой социально-политического режима распадались и терялись такие коллекции. Возможно, именно поэтому в 1940 году и после войны он столько усилий отдавал поиску таких коллекций, которые из-за оккупации оказались перед угрозой исчезновения. И то, что мы сейчас осознаём как коллекцию Паулса Страдиньша, – во многом массив этих рухнувших и почти исчезнувших коллекций. Те же уже упоминавшиеся золотые рамы – из коллекций балтийских немцев, о которых мы мало что знаем… Сам вопрос «коллекций в коллекции» стоило бы пересмотреть с перспективы исторической справедливости.

Когда я смотрел новый сайт музея, я тоже заметил этот акцент на коллекционировании, занятии, которое в советское время не так уж и приветствовалось, если речь шла о частном собрании. Но благодаря тому, что Страдиньша это интересовало, его усилия позднее стали базой для создания музея. Раньше я не задумывался именно об этом «коллекционерском» моменте в контексте этого музея. Стоит ещё сказать и о том, что Музей истории медицины в последние годы оказался важной площадкой для нескольких художественных проектов. Можно вспомнить получившую затем Приз Пурвитиса выставку Микелиса Фишерса и большую экспозицию работ польского художника Артура Жмиевского, которая вступила в активный диалог с предметами, выставленными в музее. Сейчас в музее идёт выставка Катрины Нейбурги и Яниса Новикса. Каким ты видишь это художественное измерение для музея?

Исторически медицину, начиная от Галена в древнеримские времена, воспринимали и как ремесло, и как искусство. И в этом смысле искусство взаимодействовало с этим музеем с самого его основания. Профессор Страдиньш заказывал портреты медицинских корифеев в том числе и профессору Янису Тилбергсу, который был его хорошим другом. Он дал работу многим художникам, которые возвращались из Сибири, или тем, чья профессиональная деятельность была так или иначе ограничена. В музее в своё время работало немало художников – например, Бруно Василевскис, который таким образом уклонялся от службы в советской армии. Марцис Бендикс был музейным фотографом, у него была здесь своя фотолаборатория.

Здесь же благодаря поддержке нескольких людей в администрации в советское время собирался и подпольный кружок гомосексуалистов, которые свой coming out совершили в начале 1990-х. Здесь Андрейс Жагарс в середине 1990-х в подвале пристройки организовал один из первых гей-клубов Латвии. И сам я там бывал в свои двадцать с чем-то. Меня туда привёл критик Нормундс Науманис – в этот нелегальный клуб, который работал только по пятницам и субботам.

Стоит сказать, что выставку Катрины Нейбурги и Яниса Новикса музей начал планировать ещё до того, как я сюда пришёл. Я разве что чуть поменял сам формат сотрудничества. Мы создали программу резиденции при музее, чтобы привлекать сюда специалистов разных областей, в том числе из академической научной среды. Нас интересует то, как может на коллекцию музея посмотреть антрополог или социолог, философ или исследователь окружающей среды, или же художница Катрина Нейбурга, которая в своих работах тоже часто использует формат исследований и методы социальной антропологии. И мы попросили Катрину и Яниса Новикса обратить внимание на собрание музея и подчеркнуть в нём, может быть, какие-то менее заметные, ещё не столь явные вещи. Катрине показались интересны как раз эти солидные портреты медиков, о которых мы уже говорили. Она захотела представить этих людей как подверженных рискам и осознанно принимающих их на себя – экспериментирующих с собой или своими близкими. То есть создать новые формы портрета, используя новые медиа – видео, и противопоставить этой чопорной респектабельности элемент риска, когда ты точно не можешь предсказать, чем кончится твой эксперимент.

Яниса заинтересовал другой акцент, связанный с тем, что в нарративе музея не слышен голос пациентов. Он решил использовать записи, которые выпускались как приложение к медицинской энциклопедии в 1950-е и 1960-е годы, всякие шумы в лёгких, сердцебиения и так далее. То есть шумы тела. И он создал звуковое произведение, которое базируется на этих записях. Это ещё и размышление о том, что болезнь не идентифицирует её носителя, не может являться его визитной карточкой…

Фрагмент экспозиции «Музей. Состав крови», открытой в рамках резидентской программы. Фото: Томс Майорс

А кто будет следующими художниками резиденции? 

Мне бы хотелось удержать тут баланс и увидеть, что художники работают вместе с социологами или антропологами или какими-то объединениями инвалидов. И при этом (не дай Бог!) не превратить этот музей в художественный. Многие медики, кажется, волнуются по этому поводу. Обещаю, что такой сценарий точно не воплотится! И мне бы хотелось увидеть в программе резиденции представителей самых разных спектров академической среды. Или школьных педагогов, которые смогут рассказать, что необходимо им от музея или что поможет им в их работе. Или инвалидов… Это ведь очень печальный парадокс, что Музей истории медицины до сих пор недоступен людям с нарушениями движения. Экспозиции второго и третьего этажа человек в инвалидном кресле осмотреть не сможет. И это о многом говорит – какое в стране отношение к таким людям. 

Ещё одна важная тема на будущее – это «этикетки», музейные пояснения, которые зачастую не очень много сейчас говорят о том, что представлено в музее. И там мы бы хотели учёных свести в одну команду или рабочую группу с латвийскими поэтами и прозаиками, чтобы подумать вместе, как можно писать такие пояснения, которые были бы интересны и профессионалу, и школьнику. А работая над текстами для сайта, мы пришли к очень продуктивному сотрудничеству с представителями академической среды, которые работают и копирайтерами – с Ольгой Процевской и Игорем Губенко. Полезно было узнать, как они смотрят на текст и его создание.

На сайте, кстати, я заметил и список прежних директоров музея. Интересно, что каждый из них провёл на своём посту более 10 лет. Видишь ли ты себя на этом месте в такой продолжительной перспективе?  

Я себе дал обещание, что «пятилетку» здесь отработаю обязательно. Потому что иначе нельзя по-настоящему ничего изменить. Но вообще я вижу тут массу возможностей, именно потому, что это междисциплинарная коллекция, с помощью которой можно говорить о чём угодно: как нередко повторяют все бабушки на свете – в основе всего именно здоровье. И поднимать при этом экзистенциальные вопросы – кто мы, что такое жизнь, что такое наше тело, в котором обитателей микробиома больше, чем самих человеческих клеток. Это базовые вопросы, которые существенны и для искусства, но в нём мы боимся их задавать, потому что они кажутся банальными или мы не находим форму, как о них говорить. С другой стороны, и в искусстве поднимается всё больше тем, связанных с экологией или неравноправием в обществе, с политическими и социальными вопросами. Но мне кажется, что лучше тогда уж говорить об этих вопросах напрямую, а не через посредничество искусства. Это, возможно, честнее.

Публикации по теме