Эти звенящие стены
Выставка «Звенящий след» Павла Отдельнова, «реконструкция засекреченной советской катастрофы», стала ключевой точкой 6-й Уральской международной биеннале
«Слово “звенеть” на языке атомщиков означает звуковой сигнал, которым счётчик Гейгера оповещает о повышенном радиационном фоне. Радиация выделяется в процессе распада атома. Она невидима, её нельзя почувствовать и узнать о ней без специальных приборов, при этом она может оказывать разрушающее воздействие на природу и человека. Новые виды оружия и угроза ядерной войны стали той страшной силой, которая в ХХ веке оказала решающее влияние на политическую карту мира, разрушала и заставляла строиться новые города. За обладание этой силой в середине прошлого столетия была заплачена огромная цена. След атомного ХХ века остаётся звенящим до сих пор».
Переселенцы. 2021. Фрагмент экспозиции
Так начинается вступительный текст к выставке российского художника Павла Отдельнова «Звенящий след», посвящённой истории и последствиям советского Атомного проекта на Южном Урале. Выставка – спецпроект открывшейся в начале октября 6-й Уральской биеннале, традиционно поднимающей наиболее экзистенциальные темы и проблематики постиндустриального общества и активно осмысляющей историю ХХ века. Многие из тех, кто побывал на выставке, называют её самой сильной и самой пронзительной экспозицией нынешней биеннале. Получается, что её эпицентр расположен не в Екатеринбурге (собственно «метрополии» биеннале), а в рассекреченном посёлке Сокол (в 140 км).
«Маршрут выставки – 21 комната в общежитии Лаборатории “Б” 9-го управления НКВД СССР. В каждой – свои артефакты, инсталляции и свидетельства коллективной памяти. Вот березовый спил, на годовых кольцах которого можно обнаружить поражённый участок – год радиационной катастрофы. Вот банка из-под шоколада, выдававшегося за вредность сотрудникам “Маяка”. Вот перечень расселённых деревень и десятки обезличенных портретов как иллюстрация общего горя, охватившего людей в зоне радиации…», – пишет посетившая Сокол Ольга Чудинова.
Из серии «Переселенцы». 2021
Павел Отдельнов темой «следов ХХ века» интересуется не впервые. Он родился в городе Дзержинск и именно ему посвятил свой проект 2016 года «Белое море. Чёрная дыра» – историко-художественное исследование истории города с помощью живописи, документального кино и других медиа. В имени проекта – сочетание названий двух расположенных вблизи города объектов, оставленных советскими предприятиями химической промышленности, – шламонакопителей «Белое море» и «Чёрная дыра». А в 2019-м он выставил «Промзону», где пейзажи заброшенных зон бывшего производства сочетались с найденными предметами – артефактами реальности экологически токсичных пространств. В своей рецензии на неё, опубликованной на Arterritory, Сергей Хачатуров писал: «Уроженец Дзержинска Павел Отдельнов помнит постепенный распад советской социальной, политической и экономической утопии на примере судьбы больших химических заводов города. Отец художника прошёл путь от мастера до директора химического завода Дзержинска. Потому все нюансы жизни и труда в засекреченном городе Павел Отдельнов знает доподлинно. А свои работы он сопроводил беспощадно честными рассказами отца о случаях на химическом производстве».
Проект вызвал большую международную реакцию, и, может быть, совсем не стремясь к этому, Павел получил статус эксперта по проблематике индустриально отравленных территорий вблизи Дзержинска. В нашем разговоре он упоминал о том, что по этому поводу общался и с нижегородским губернатором. Наверное, это происходит потому, что выставки-исследования Павла Отдельнова очень точно, очень верно сконструированы, в них живопись (а именно как живописец и автор индустриальных пейзажей начинал Павел) очень продуманно работает с другими медиа, с артефактами, с личными историями, позволяя преподносить, казалось бы, абстрактные сюжеты на предельно личном, обращающемся к зрителю напрямую уровне. И «Звенящий след» в посёлке Сокол – не исключение, а, возможно, наиболее впечатляющий проект в этой «серии».
Отчасти это и потому, что он выставлен в пространстве, которое само по себе – историческое свидетельство, само по себе и картина, и рама. Поэтому работать с ним надо было максимально тонко, как бы проявляя то, что уже заложено в самих стенах, что уже «звенит» в них.
Павел Отдельнов на выставке «Звенящий след». Фото: Анна Марченкова
Павел, а как всё начиналось? Вы давно интересуетесь Атомным проектом?
Куратор программы резиденций Уральской биеннале Володя Селезнёв написал мне, что есть такое место и есть история, которую можно было бы поднять и рассказать.
– А что за история? О чём?
– Уральский атомный проект. Закрытые города, Восточно-уральский радиоактивный след…
Я сначала думал отказываться, потому что посмотрел, где это на карте – туда и не доехать толком. И что в общем-то ничего об этом не знаю. До этого у меня была «Промзона», но там у меня был свой вход в тему: родители, бабушки, все что-то мне рассказывали, знакомили с другими людьми, которые о чём-то знали. В конце концов я мог пролезть на территории бывших производств через дырку в заборе и увидеть эти территории своими глазами… А здесь у меня не было вообще никаких точек входа. Поэтому я подумал, что лучше отказаться. Я начал читать тематическую литературу, и это было настолько интересно, что я стал об этом думать всё время. Прошла неделя, другая, месяц, и я понял, что я всё время в поиске визуальных метафор описанных в книгах событий. Огромные территории, заводы и города, множество задействованных людей. Страшные катастрофы, которые там происходили: сброс высокорадиоактивных отходов в реку Теча в 1949–1952 годах, потом взрыв 1957 года, самая большая радиоактивная авария того времени. А ещё позже, в 1967 году – распыление радиоактивных отходов озера Карачай. Множество людей оказались пострадавшими, многие продолжают жить с последствиями этих событий.
Я вдруг понял, что всё больше погружаюсь в эту тему и теперь не смогу не сделать этот проект, даже понимая, что его мало кто увидит. И это сложная и даже опасная тема: вряд ли кто-то из условного Росатома обрадуется, что я берусь рассказывать истории, которые им, возможно, не очень бы хотелось транслировать.
Котлован. 2021
Котлован. 2021. Фрагмент
Мне показалось, что это такое обретение голоса для тех, кто был абсолютно не слышим и чьи истории никому не известны. Поэтому этот проект оказался очень важен для местного сообщества – ведь это возможность сказать, что всё это было, что это было важно для этих людей и для их потомков и что влияние этих событий продолжается по сегодняшний день.
Весной я приезжал в Екатеринбург, где открыл выставку «Русское нигде», а потом оттуда поехал в резиденцию в посёлок Сокол. В Екатеринбурге мы вместе с Ильёй Шипиловских, директором арт-галереи Ельцин-центра, выступали по радио и несколько раз призывали людей, которые что-то знают о событиях 1957 года, тех, кто были ликвидаторами и тех, кто оказался в числе переселенцев, поделиться, рассказать об этом. Однако в назначенный день никто не пришёл и даже не позвонил на названные в эфире телефоны. А сейчас, когда выставка в посёлке Сокол открыта, она для многих стала поводом поговорить о том, о чём обычно молчали. Почему так произошло? Я думаю, потому что у этих событий появились образы, визуальные метафоры, которые запоминаются и рядом с которыми может появиться чьё-то воспоминание, рассказ, чья-то личная история. Моя выставка стала поводом для того, чтобы люди встречались и вспоминали. Многие приезжают на выставку по несколько раз и привозят детей. Но не так просто найти визуальную метафору тому, что по определению невидимо. Радиацию нельзя увидеть или потрогать.
ВУРС. 2021. Инсталляция
Авария 1957 года, когда в результате взрыва ёмкости с радиоактивными отходами поднялось облако и накрыло гигантскую территорию в 23 тысячи км², мне сразу представилась как ожог на карте. С этой территории выселили жителей, а их дома и хозяйственные постройки сожгли. И я подумал, что лучшей визуальной метафорой этой аварии будет такой выжженный след на стене. Мы с Алексеем Липатниковым, нынешним владельцем здания, где проходит моя выставка, пробовали разные способы, как прожечь стену, в итоге выбрали газовую горелку. Благо Алексей – бывший пожарный, и он принял меры, чтобы не устроить пожар.
Получился след, уходящий на северо-восток: он тогда дошёл до Тюменской области. Сама стена бывшего общежития с осыпающейся штукатуркой стала подобием карты.
В том же здании я нашёл часы как раз второй половины 1950-х годов и, конечно, использовал их для инсталляции: они показывают время, когда случилась авария 29 сентября 1957 года – 16 часов 22 минуты. Это время, когда минутная и часовая сливаются в одну линию.
16:22. 2021. Инсталляция
А что это вообще за здание?
Здание было построено по проекту архитектора Голубева в 1930-х годах, первоначально это был санаторий для сотрудников НКВД. Туда в 1947 году заселили учёных, которые работали над советским атомным проектом. Немецких учёных, вывезенных из побежденной Германии, где они уже занимались этой темой. Советских учёных из числа заключённых, у которых там было что-то вроде «шарашки». И молодых советских специалистов, которые были наняты на работу. Лаборатория «Б» просуществовала там до 1955 года, затем до середины нулевых здание было общежитием, роддомом и больницей.
В последнее время его нынешний владелец устраивал там лазертаги и проводил квесты. Например, когда в полной темноте с фонариком несколько часов бродишь по коридорам и подвалам в поисках выхода, а вокруг с потолка свисают разные паутины, ботинки и окровавленные части тел. А в самый неожиданный момент со страшным криком сам хозяин выскакивает из-за угла. Такие довольно брутальные развлечения.
Когда я вернулся из резиденции в Москву, мне часто снились кошмары. В одном из снов я как будто прихожу в похожее здание на чью-то выставку, и мне говорят, что время закрываться, но если очень хочешь посмотреть, то у тебя будет целая ночь – ходи здесь один сколько хочешь. И вот я иду по зданию – а там множество комнат и очень темно. Но когда глаза постепенно привыкают к темноте, я вижу, что все комнаты заполнены мёртвыми людьми, лежащими вповалку. И так жутко от этого – господи, ещё так долго до утра!
В комнатах бывшего общежития на стенах остались полки, бесконечные вбитые гвозди, обои разного времени – советские и уже 1990-х годов. Мы всё это снимали, иногда вместе со штукатуркой. Когда я слой за слоем сдирал со стен старую краску, у меня было ощущение, что я работаю археологом. Где-то удалось докопаться до слоёв того времени, когда в комнатах жили сотрудники лаборатории. Там сохранилась накатка – орнамент и необычные цвета самих стен…
Здание бывшего санатория для сотрудников НКВД, в котором проходит проект «Звенящий след» 
Кажется, что ваши работы выглядят там как нечто, что, возможно, проявилось само собой – в ходе времени. Как будто надо было сделать не целый шаг, а буквально полшага, чтобы они все «проступили», вышли на поверхность. Как будто они там всегда были, «под штукатуркой».
Да, я совсем не хотел загромождать эти комнаты своими работами, хотелось, чтобы заговорили сами стены.
История, которую я рассказываю в первом коридоре, начинается с первого тестового атомного взрыва в истории человечества – 16 июля 1945 года в американской пустыне Аламогордо. Потом идёт история двух городов, двух заводов, хэнфордского и построенного во многом по его подобию озёрского (предприятия «Маяк» в Челябинской области). Затем зал «Котлован» – об истории строительства первого советского атомного реактора. Следом несколько залов я посвятил теме секретности. Это, например, истории про то, как в целях конспирации менялся язык атомщиков. Я нашёл словарик, составленный по воспоминаниям людей, работавших в этой самой Лаборатории «Б», и воспроизвёл этот глоссарий на стенах.
В следующей комнате – отрывки из писем, которые жители закрытых городов (в основном военнослужащие) писали своим близким. Эти письма были цензурированы за то, что там содержалась секретная информация. Цитаты из них были опубликованы в сборнике рассекреченных архивных материалов. Я переписал на стены несколько таких цитат. В них закрытый город Челябинск-40 (Озёрск) предстаёт каким-то фантастическим местом, где «живут одни фраера», они покупают себе «победы-машины», зарабатывают огромные деньги и работают всего пару часов в день в подземных заводах. Но завидовать им не стоит, потому что они за это платят своим здоровьем и жизнью. Всё это кажется чем-то невероятным, однако значительная часть изложенной в переписке информации вполне достоверна. Люди, которые работали на атомных производствах, получали спецобеспечение и спецпитание, за что их называли «шоколадниками».
Шоколад. 2021. Фрагмент экспозиции
Мне хотелось, чтобы эти истории как будто бы рассказывали сами стены. Я от руки переписал цитаты из этих цензурированных писем. Для того, чтобы добиться максимально нейтрального и отстранённого почерка, я специально купил школьные прописи и отрабатывал каллиграфию, прежде чем писать на стенах.
В зале, посвящённом городам, которых нет на карте, есть довольно подробная советская карта, где нет никакого Челябинска-40 (Озёрска), нет производственного объединения «Маяк», а есть смешанный лес, нежилая деревня и пионерлагерь. Напротив этой карты – снимок, сделанный со спутника американцами в 1960-х годах, тоже рассекреченный. И на этом снимке видно каждую трубу секретного завода, каждое небольшое строение. И я их помещаю друг напротив друга.
Нет на карте. 2021. Фрагмент экспозиции
У вас не сложилось впечатления, что, может быть, люди сначала не очень хотели говорить, потому что им кажется, что прошлое само по себе отравлено, радиоактивно?
У меня ощущение, что оно не закончилось – оно продолжается и сейчас, так же как, например, продолжаются последствия сброса радиоактивных отходов в реку Теча. На открытие выставки приехала одна женщина из села Татарская Караболка – единственного не выселенного из зоны ВУРС (или самого близкого к ней). Она расплакалась: так её растрогало, что я говорю о вещах, которые касаются непосредственно её, её семьи и её соседей. А потом она прислала мне ссылку на телепередачу, где она рассказывает о своей соседке, у которой слоновья болезнь. Это когда ноги превращаются в столбы невероятной толщины. На это больно смотреть. Мама этой бедной женщины была ликвидатором аварии 1957 года. И действительно, последствия часто касаются не самих людей, а их потомков – детей и внуков, потому что генные мутации, вызываемые облучением, могут передаваться по наследству. Поэтому сказать, что «Звенящий след» звенит в только прошлом, конечно, неправильно. Последствия ядерной гонки ХХ века так или иначе отзываются и сегодня.
И понятно, почему так происходило, почему недостаточно заботились о ядерной безопасности. Для людей, которые жили в конце 1940-х – начале 1950-х, только-только закончилась одна страшная война и казалось, что вот-вот начнётся следующая, которая будет ядерной. Поэтому надо как можно быстрее создать своё оружие, чтобы был паритет, чтобы было чем ответить в случае нападения. И в этом была самоотверженность, люди готовы были идти на смерть – первые атомщики работали практически в режиме военного времени. Действительно, многие из них получили дозы, несовместимые со здоровьем и даже с жизнью. В конце 1940-х – начале 1950-х не было должного внимания к технике безопасности. Когда стержни в каналах реактора спекались, их извлекали практически вручную. Недостаточно думали и о потенциальной опасности отходов, о радиоактивном заражении водоёмов. Во многом копировали американский опыт, а там в те годы тоже не слишком заботились об экологии: в Хэнфорде сбрасывали высокорадиоактивные отходы в реку Коламбия.
Глядя на них, решили, что утилизация в водную систему реки Теча – логичное и простое решение проблемы отходов.
Переселенцы. 2021. Фрагмент экспозиции
То есть это не чисто советский подход?
Да, и там, и тут очень похожие проблемы. Есть замечательная книжка – американская исследовательница Кейт Браун сравнила города Хэнфорд и Озёрск. Как бы существующие друг напротив друга максимально удалённые полюса плутониевого мира. Браун назвала книгу «Plutopia» и написала о том, как возникали плутониевые города, что они представляли собой как социум, какие там были проблемы, какое было соцобеспечение, как они жили в режиме закрытости. Она находит очень много параллелей, и читать это очень интересно. Жаль, что книга до сих пор не переведена.
Параллели есть и в испытаниях над животными. Например, меня поразило, что в самом первом атомном реакторе был биоканал, куда опускали собак, чтобы они получали экстремальные дозы облучения. Таким образом изучали воздействие радиации и на человека. Известно, что радиация воздействует на организм собаки почти так же, как на человеческий.
У американцев была целая ферма, где специально выращивали выносливых охотничьих собак биглей, чтобы ставить на них радиоактивные опыты.
В книге Кейт Браун говорится о людях, живших в резервациях возле реки Коламбия. Они уверены, что над ними ставили опыты. Так же как, например, жители села Муслимово на реке Теча говорили, что у них каждый год берут анализы крови, регулярно кладут на обследование. И тут, и там люди считают, что их использовали как материал для изучения.
Муслюмово. Дом быта. 2021
Это, наверное, настоящий художественный вызов – визуализировать то, что невидимо – излучение…
Да, радиацию невозможно увидеть. При этом есть укоренившиеся в языке атомщиков значения слов «чисто» и «грязно». Эти слова ключевые для того, чтобы понять, можно ли где-то находиться или нет. Одна бывшая сотрудница ПО «Маяк» вспоминала, что когда произошла авария, пришёл дозиметрист, замерил уровни радиации во всех помещениях и расчертил на зоны, где можно находиться, а где нельзя. И если можно – то сколько часов. Я привожу на выставке это воспоминание, и в этой же комнате на одной её половине висит картина, на которой через трафарет написано слово «чисто», а на другой – «грязно». И посетитель заходит на «чистую» половину и у него есть выбор – поверить этому или нет, заходить в «грязное» пространство или остаться там, где «чисто». Конечно, это не столько провокация, сколько попытка подтолкнуть к осознанию, что любое пространство, в котором ты находишься, может оказаться «грязным», но об этом не узнаешь без специальной аппаратуры.
Эта же женщина рассказывала, что им выдали индивидуальные дозиметры – для того, чтобы понять, сколько они набрали рентген. А через много лет, уже в 1989 году, она узнала, что эти дозиметры никто не проверял, что они просто где-то лежали. Потому что пришлось бы менять персонал, переводить сотрудников на другие участки. Я нашёл несколько таких дозиметров в заброшенном здании опытной научно-исследовательской станции и выставил их в той же комнате.
Полярное сияние. 2021. Инсталляция. Фрагмент экспозиции
Там же было ещё свечение, вызванное взрывом и радиацией, и в официальных средствах массовой информации рассказывалось, что это такое редкое полярное явление…
В некоторых случаях радиация всё же может вызывать видимые глазом эффекты. Например, так называемое свечение Вавилова-Черенкова.
Когда случился взрыв 1957 года, вокруг поднявшегося облака многие наблюдали необычное свечение красновато-голубоватых оттенков. Что-то подобное, кстати, видели и над взорвавшимся в Чернобыле реактором. Через неделю после аварии вышла статья «Полярное сияние на Южном Урале», где причину этого свечения объяснили как редкое в этих широтах полярное сияние. Что примерно раз в одиннадцать лет солнечная активность может вызвать подобное свечение, и его природу открыл ещё Ломоносов. Я нашёл эту статью в Ленинской библиотеке, отсканировал и распечатал во всю стену. А на неё спроецировал лазерную имитацию северного сияния.
Когда я жил в резиденции, мы с Алексеем ездили по зоне ВУРС, заезжали в урочища, оставшиеся от выселенных деревень. В урочище Юго-Конево я нашёл спилы берёз. И притащил огромное бревно, которое мы аккуратно распилили и отшлифовали. В том месте, где тёмная сердцевина спила, годовые кольца могут относиться к концу 1950-х. Но даже если потемнение вызвано другими причинами, эта берёза помнит аварию 1957 года. Я передоверил память этому свидетелю – берёзе. Кроме того, я написал большую картину с берёзовой рощей. Это тоже одно из последствий – в последующий после аварии год на несколько километров от взрыва по направлению ветра погибли все хвойные деревья. А берёзы оказались более стойкими.
Берёзы. 2021
Всё равно получается, что то, о чём мы не очень хотим помнить, то, что мы забываем, так или иначе присутствует в этой среде – в растениях, в земле. Во всём, что есть вокруг. Зачастую нам кажется, что если мы чего-то не видим, то этого нет. Но ведь это совершенно не так.
Конечно. Есть ещё такое место в закрытом городе Озёрск, о котором я тоже недавно узнал. Радиобиологический репозиторий тканей человека. Образцы тканей людей, которые подверглись воздействию аварии 1957 года или просто работали на «Маяке» и получили высокие дозы. Огромный архив, где собраны сотни тысяч образцов. Я подумал, что это можно представить как своего рода мемориал людям, которые посвятили себя и своё здоровье Атомному проекту. Я долго и безуспешно искал фотографии интерьеров этого репозитория. Я писал директору института, в котором находится репозиторий, писал его коллегам. Но бесполезно. В итоге я нашёл единственную фотографию, сделанную художником из Бельгии. Я с ним списался, и выяснилось, что он сам учёный и ездил в Москву на выставку, посвящённую проблемам радиобиологии. Он по совместительству ещё и художник и сделал об этом проект. И включил в него маленькую фотографию репозитория из какого-то буклета с конференции. Сам он там не был и ручаться, что это именно репозиторий, не мог. В результате я просто нарисовал некое хранилище по образцу других репозиториев – такое максимально обобщённое хранилище. Эта картина стала заключительной на моей выставке. Репозиторий как место хранения не только тканей людей, но и памяти о них и о той высокой цене, которую они заплатили за советский Атомный проект.
Репозиторий. 2021
Насколько я понимаю, история индустриализации и технического прогресса в России, последствия этих процессов – для вас достаточно личная история, связанная с историей вашей семьи. Но есть ли надежда, что, благодаря таким проектам, как «Звенящий след» или «Промзона», ваши современники будут относиться к возможным последствиям более осторожно и ответственно?
Конечно, я надеюсь и верю, что в будущем отношение и к экологии, и к людям будет другим. Не такое, каким оно было в ХХ веке. Надеюсь, что рано или поздно придёт осознание того, что люди и окружающая нас природа – это не материал, не возобновляемый ресурс.
В моём проекте «Промзона» о моём родном городе Дзержинск я говорил в том числе и об экологических проблемах промзоны. О шламонакопителях, свалках химических отходов, которые требуют ликвидации. Моим проектом о Дзержинске, мне кажется, я помог как-то актуализировать тему экологии, косвенно поспособствовать тому, что наконец началась ликвидация и этими объектами занялись. После выставки у меня был разговор с губернатором Нижегородской области, мы говорили об экологических проблемах, я поделился с ним тем, что узнал за время подготовки проекта. И сейчас я вижу, что он действительно старается многое сделать для улучшения ситуации…
Но, к сожалению, всё ещё нет достаточно строгого контроля за обращением с опасными отходами химических производств. Производители обычно думают о том, как сэкономить, а не о том, как минимизировать ущерб окружающей среде.
Шар. 2021
Pu 239. Фрагмент экспозиции
Получается, что это всё ещё своего рода этический выбор для тех, кто принимает решения? Хочешь ли ты принести своему предприятию немедленную выгоду или мыслишь в иных масштабах…
Да, конечно. Вроде бы уже давно закончился ХХ век. Но те же проблемы в отношении к человеку и к природе остались и сейчас.
Поэтому выставка настолько актуальна. К сожалению.
Да, к сожалению. Но в Атомном проекте многое всё-таки поменялось в системе безопасности, учёта, контроля. Люди на производстве уже не подвергают себя такой опасности, как в начале 1950-х. И высокорадиоактивные отходы никто больше так не сбрасывает в ближайшую реку. Но сделанное в те годы остаётся с нами – например, озеро Карачай, в которое с 1950-х годов сбрасывали радиоактивные отходы, в нём по оценкам специалистов заключено два Чернобыля. К счастью, несколько лет назад его наконец полностью закрыли бетонными блоками и песком. Но через землю, через грунтовые воды оно неизбежно будет распространять всё больший ареал загрязнения вокруг себя. А время, которое некоторые радиоизотопы остаются активными и опасными, иногда измеряется десятками тысяч лет. Например, период полураспада плутония – это 24 тысячи лет. То есть спустя это невероятно долгое время он будет лишь в два раза менее активен. У других радиоизотопов этот период меньше: например, у стронция он около 30 лет. Заражение ВУРС обычно считают именно по стронцию: с момента аварии прошло уже два полных периода полураспада. Но, наверное, нужно десять периодов, чтобы эта территория стала полностью безопасной.
