Как живёт киевское «ательенормально»?
Разговор с украинскими художниками Катериной Либкинд и Станиславом Туриной об их довоенном и нынешнем (в ситуации войны) опыте взаимодействия с коллегами с синдромом Дауна
Об «ательенормально» я услышал от киевлянки Лизы Билецкой, вместе со своей кошкой уехавшей от войны через Венгрию в Латвию. Она с огромной любовью и уважением рассказывала об этом проекте своих друзей. «ательенормально» основали украинские художники Станислав Турина, Катерина Либкинд, Валерия Тарасенко и Елена Васик, а важным импульсом к его созданию стала серия занятий, организованная в 2018 году Институтом Гёте в Киеве. Именно тогда Стас и Катя впервые встретились со своими коллегами (это очень важное слово, и оно будет дальше часто повторяться) – художниками с синдромом Дауна.
Анна Литвинова за работой в мастерской
Стас и Катя – жених и невеста, а ещё они важные в украинском художественном пространстве художники. Стас родом из Донецкой области, но вырос в Закарпатье, он входил в известную «Открытую группу», которая представляла на Венецианской биеннале 2019 года проект «Падающая тень „Мрії“ на сады Джардини». Тогда гигантский украинский самолёт (практически уничтоженный этой весной во время боёв в Гостомеле) должен был пролететь над Венецией и отбросить на неё свою тень. Полёт не состоялся, но сутью проекта стала дискуссия и мифология вокруг этого не случившегося события. Художник Ярослав Футимский так говорит о Турине: «У него есть способность превращать любую вещь, которую он даже не вносит в институциональное пространство, в произведение искусства». Стас реализует себя в графике, перформансе, инсталляциях и танце. «Мир я вижу, копаясь в земле, раздавливая засохший кусок земли в пальцах», – сказал он о себе в интервью 2020 года.
Катя Либкинд получила образование сценографа, и её самые заметные работы последних лет связаны с тремя операми, которые ставило в Киеве музыкальное агентство «Ухо». Катя не только занималась их оформлением, но и была режиссёром-постановщиком, а потом в 2021 году сделала выставку, которая подвела итоги этой работы, – это был проект «Полезные ископаемые: выставка опер в павильоне воспоминаний». Катя – поклонница «маленьких жестов», и зачастую её интересует искусство вне галерейного формата. Работает в техниках инсталляции, перформанса, ленд-арта, живописи, графики и видео.
Екатерина Либкинд и Станислав Турина
Одна из инспираторов «ательенормально», киевская кураторка Елизавета Герман, отмечает: «Важно сказать, что преподаватели студии не указывают своим студентам, как и что им изображать, к каким темам обращаться, как их трактовать. Они скорее показывают возможности различных техник и материалов». Ателье приняло в свои ряды молодых художников Анну Литвинову, Евгения Голубенцева, Даниила Горпенченко, Валентина Радченко, Александра Стешенко, Анну Сапон и Ирину Голобородько. Все они – люди с синдромом Дауна. «Это не болезнь, не то, чем можно заболеть и что можно вылечить. Это просто генетическая особенность», – говорит Елизавета Герман.
Работы участников ателье уже находятся в частных коллекциях и выставляются в галереях и музеях Украины и Европы. Они были представлены и на международных кинофестивалях. В период пандемии художники «ательенормально» также продолжали свои занятия, выходили на пленэры и общались с коллегами. Часто – онлайн. На этот март было намечено несколько новых выставок. Но вместо постпандемийной «нормализации» процесса началось жестокое и смертоносное действо – война России в Украине. О том, как это повлияло на деятельность «ательенормально», о том, как коллеги Стаса и Кати с синдромом повели себя в этой ситуации, и о волонтёрском опыте их обоих в киевской психиатрической больнице имени Ивана Павлова, основанной в 1786 году и считающейся самой большой в Восточной Европе, мы поговорили апрельским вечером онлайн.
Работа Евгения Голубенцева
Как вообще появилась эта идея – идея «ательенормально»?
Станислав Турина (С.Т.): Знаешь, я уже заучил некоторое количество предложений буквально наизусть за эти годы… Хорошо… Всё началось довольно случайно – наши подруги-кураторки Мария Ланько и Елизавета Герман попросили нас провести несколько занятий для каких-то людей. Это был 2018 год. Не знаю как в Риге, а художники в Киеве часто включаются в разные «халтуры» – короткие на несколько дней рабочие сессии, которые позволяют потом несколько недель заниматься своим делом или заплатить за аренду квартиры. Мы с Катей согласились. И когда мы пришли на эти занятия, то увидели троих людей с синдромом Дауна. И очень много людей без него. Там были наши будущие коллеги из журнала Ohrenkuss, они работают вместе с исследовательским центром Touchdown21, который изучает синдром Дауна с очень разных сторон уже больше 20 лет. И представители благотворительной организации Даун Синдром Украина, которые и помогли собрать участников и участниц встречи в Киеве. Обе немецкие институции базируются в городе Бонн. И они оказались в Киеве не случайно, потому что Институт Гёте не просто возит повсюду какие-то проекты, но в нём самом идёт постоянный конкурс каких-то ещё более важных и интересных инициатив. При этом они не только что-то привозят, но и думают о том, как имплементировать свой опыт.
Если бы в 2018 году вы набрали в Гугле «художник с синдромом Дауна в Украине», вероятность того, что вы нашли бы кого-то интересного, была очень мала. А ведь количество людей с этим синдромом пропорционально примерно одинаково во всех странах. Потому что это самая распространённая аномалия хромосомы.
Нас пригласили на эту встречу, потому что, по методике наших коллег, четырёхчасовая нагрузка в виде интервью – это дело сложное, а вот занятие искусством, работа с образами помогает продолжить разговор уже в другом духе. И вот нас туда пригласили, мы работали. И познакомились там с одним парнем, это был Женя Голубенцев. Сейчас мы, наверное, уже можем сказать, что это гениальный художник. Но уже тогда мы были по-хорошему шокированы. Настолько, что решили продолжить и дальше эти занятия. И постепенно это всё разрасталось, и по методике «Тома Сойера и забора» к нам подключались всё новые люди. Сейчас в ателье входит 12 человек. Плюс довольно обширный круг «сочувствующих».
Эти 12 человек – и с синдромом, и без синдрома?
Катерина Либкинд (К.Л.): Да, шесть художников с синдром и шесть – без. И иногда те, кто без, ассистируют, а иногда мы работаем на равных.
А название «ательенормально» появилось с самого начала?
К.Л.: Один из наших коллег с синдромом, Валентин Радченко, – очень конкретный и немногословный человек. И когда мы его спрашиваем – «Как дела?», он отвечает: «Нормально». А ателье – это из немецкого, где это синоним «студии». И так как мы начали работать по инициативе наших немецких коллег, к нам привязалось это слово «ателье».
С.Т.: Ателье, с одной стороны, добавляет путаницы. И в украинском, и в русском это слово обозначает что-то связанное с модой. С другой стороны, когда мы назывались просто «Нормально», это было очень странно. «Здравствуйте, это вам звонят из „Нормально». Мы…» «Что?!» А слово «ателье» как будто сглаживает этот лингвистический диссонанс.
Это ведь соотносится и с темой нормальности/ненормальности или того, что принято считать нормальным?
К.Л.: Да, конечно, поэтому мы его и взяли, это довольно широкое понятие. Но а как это – «нормально» – надо всё время выяснять. И в то же время это какое-то определение ситуации, когда всё не хорошо и не плохо, а – нормально.
С.Т.: Если говорить о нормах… На украинском есть слово «пидважить» – приподнять что-то, перевернуть, подковырнуть что-то. И вот специфика речи наших коллег такова, что какой бы темы мы ни коснулись, даже когда мы говорим с ними об обыкновенных, повседневных вещах, то ответы наших коллег всё равно переворачивают, смещают обычную картинку, даже смысл отдельных слов.
Момент резиденции «Дачный дневник»
А какие вы используете художественные практики? Совместное рисование или что-то ещё…
К.Л.: У нас есть большая мастерская с круглыми окнами на 18-м этаже и с видом на Бабий Яр, общая. И ребята, когда могут или когда хотят, приходят туда работать. Из-за коронавируса мы последнее время почти не работали все вместе, чаще по парам. Художник с синдром и художник без. И тут каждый либо что-то своё делает, либо параллельно работают над общей темой. Техники очень разные – кто-то работает с живописью, кто-то с коллажем, кто-то с текстами, кто-то вышивает. У нас есть сценарист в команде – Саша Стешенко, – который написал более 50 сценариев, и один мы даже экранизировали.
С.Т.: Все мы, из тех, кто без синдрома, связаны с современным искусством и известны здесь в определённых кругах. У большинства уже есть немалая выставочная или кураторская история. Поэтому мы не то чтобы просто «встречаемся и рисуем». Скажем, мы в этом году делали украино-немецкую онлайн-резиденцию на протяжении девяти дней. Три команды из Германии и Украины находились в своих резиденциях и исследовали способы взаимодействия друг с другом и внутри команд. И работали как научно-исследовательская институция на трёх базах. Как гигантский симпозиум офлайн и онлайн. Каждый из 12 коллег занимался своей проблемой. Саша Стешенко, скажем, провёл три колоссальных перформанса, в ходе которых он даже по часу смог держать публику и вовлекать её во взаимодействие. И всё это без какой-то подготовки и репетиции.
К.Л.: Из него эта импровизация как бы льётся, для неё нет никаких преград.
С.Т.: И в результате произошли какие-то совершенно непрогнозируемые вещи. Например, ребята с синдромом стали лучше говорить. За эти четыре дня. Хотя мы никакого отношения к логопедии не имеем, и это нас вообще впрямую не интересует.
Видео, снятое Екатериной Либкинд во время одной из резиденций «ательенормально». Другие такие работы можно посмотреть, став подписчиком ателье на Patreon
Да, я как раз хотел спросить о том, что вашим коллегам с синдромом даёт такая практика.
К.Л.: Во-первых, то, что они здесь сами по себе, не под присмотром родителей, и ведут свои собственные проекты – это даёт им чувство ответственности. Потому что они способны на гораздо большее, чем позволяют их семьи, которые часто слишком заботятся о них. Отчасти оправданно, конечно. Но очень многие вещи они способны делать сами, в том числе строить отношения. А в ситуации, когда ты всё время живёшь с мамой, никакие отношения с другими людьми сложиться не могут. Там, в резиденции, это было очень заметно. Например, то, что они полигамны в своих привязанностях.
С.Т.: Из той риторики, из той системы флирта, которую они развивали, было понятно, что наши коллеги с синдромом не мыслят такими конструктами, как «это моя любовь, одна на всю жизнь». Скорее «я люблю этого человека сейчас больше всех на свете», но в принципе у меня есть такая же любовь или ещё большая любовь. Это вещи, которые не противоречат друг другу. Таким образом через них мы больше узнаём и о культуре, в которой мы существуем. Потому что наши коллеги не только в каком-то смысле узники своих семей, но и узники культуры и узники ситуации, в которой они живут.
Мы сейчас работаем волонтёрами в «Павловке», в киевской психиатрической больнице. И там живут люди, которые не могут ни погуглить, ни позвонить родственникам. Не то чтобы им не дают, но они не могут самостоятельно сформировать запрос. Нужно сегодня что-то человеку, а ему надо подождать до реализации желания две недели, пока кто-то из тех, кто принимает решение, об этом вспомнит. Такие вещи превращают жизнь человека в постоянную тюрьму, где он ждёт или хорошего надзирателя, или визитёра, или миссионера, который явится за ним в такую тюрьму несамостоятельности и спасёт.
Но вообще война очень интересно проявила наших коллег по ателье. В обычной ситуации, например, мой коллега Валентин Радченко – он скучает и очень хочет видеться. Он живёт в одном из пригородов Киева, где более-менее безопасно, – там, конечно, были слышны взрывы и обстрелы, и он видел то, что в небе происходило. И всё же там не было оккупантов. Но ему теперь неинтересно говорить с нами, и так уже полтора месяца. Никогда не думал, что именно Валентин не захочет с нами говорить. Он не обиделся, не расстроился, просто ему как будто не о чем с нами говорить сейчас.
Cкан с дневника-гербария Валентина Радченко
То есть его внимание переключено на что-то другое? Или что ты имеешь в виду?
С.Т.: Я просто с его мамой общаюсь, предлагаю помощь. Сейчас многие предлагают и выезд из страны, в том числе и наши коллеги из Германии. И вот я просто время от времени им звоню – может, что-то надо. И говорю: «Дайте ему трубку, чтобы мы поговорили». Или прошу что-то передать и перезвонить. Но Валентин не перезванивает и не берёт трубку. У него нет надобности сейчас со мной говорить. Он, как я предполагаю, в каких-то размышлениях или переживаниях.
Или Саша Стешенко, который обычно очень много говорит, у нас есть даже регламент на количество звонков в день. И вдруг оказывается, что в этой ситуации он совсем не тот, кому нужна помощь. И это в общем относится и к другим коллегам с синдромом. Это было очень неожиданно. Скорее они меня теперь поддерживают – своим спокойствием.
Анна Сапон. Цветы в голубой вазе
Это не признак того, что ситуация войны их замкнула в себе?
К.Л.: Это возможно, но маловероятно, потому что за всё время совместной работы не было ни одной ситуации замыкания, которую нельзя было бы разомкнуть, просто попросив поговорить.
С.Т.: Тут есть какое-то другое замыкание, общекиевское или общеукраинское – есть вещи, о которых невозможно говорить. Или сложно подобрать слова. Есть и военная цензура. Нас предупредили, о чём можно говорить, а о чём нет. Наши коллеги в курсе, и это тоже может влиять. Но они пишут тексты, это своеобразные «околодневники».
К.Л.: Саша пишет свои сценарии. Женя рисует, он попал в оккупацию в селе Вабля неподалёку от Бородянки. С 3 марта у нас не было с ним связи. Насколько мы знаем, он практически всё время рисовал. Это для него один из основных языков. Он не очень понятно говорит, поэтому рисование для него – это и дневник, и основная связь с миром.
С.Т.: Мы очень за него переживали, у него должна была открыться персональная выставка…
К.Л.: Да, так получилось, что весь месяц до 24 февраля я готовила Женину выставку, и она должна была быть о кладбищах. О знаках смерти, датах. И я должна была курировать эту выставку. Я очень много думала о Жене весь этот месяц. И когда началась война, а потом пропала с ним связь, я продолжала думать о Жене, только уже совсем по-другому. Один раз я зашла в мастерскую, а там так и остались все его работы разложены на полу, они выглядели как памятник.
С.Т.: Женя нашёлся и уже в Киеве, был месяц в оккупированном регионе, семья жива тоже, сейчас они проходят стадию изучения происходящего, ведь месяц они были без новостей и не знали, что вообще происходило. Мы узнали о том, что наш коллега и его родные живы, в тот же день, когда стало известно о Буче. Выжили они каким-то чудом. Они были в селе рядом с Бородянкой, и о том, что там творилось, мир ещё узнает. Там и заминировано было, и завалы. А вчера мы виделись с другом из Мариуполя, и было так странно говорить с ним как будто ни в чём не бывало. А в Херсоне мы должны были несколько выставок делать, и до этого мы там выставлялись. Психогеография украинская – это когда мы, засыпая ночью, загибаем пальцы за людей, которых мы знаем, или за города, которые нам предметно знакомы по прежней жизни.
Сам Женя очень верующий человек. И вера нас не покидала, наверное, потому что это и одна из его ключевых тем в искусстве.
Евгений Голубенко. Скелет Иисуса
А есть ли какие-то темы, которые особенно интересны для ваших коллег с синдромом, или каждый человек – своя планета, и у него свои какие-то «фишки» и интересы, и унификация тут невозможна?
К.Л.: Да, скорее второе. Обычно, когда мы начинаем рассуждать про темы, я говорю про каждого художника отдельно. Они пересекаются только потому, что они друзья, а не потому, что у них диагноз.
Выставку Валентина Радченко мы успели сделать в январе. Его основная тема – это предметы быта. Он очень серьёзный коллекционер. Он собирает ручки от старых советских холодильников. Или каких-то солдатиков, или открытки. Он кладёт их на бумагу, обводит карандашом или ручкой, потом закрашивает и называет каким-то именем. И он располагает их на листе таким образом, как эти имена и явления соотносятся, по его мнению, в реальном пространстве отношений. Это вот «Коля, Ваня и скорпион», и они располагаются на изображении именно в таком порядке, как они, по его мнению, существуют в жизни.
С.Т.: Такая психоинсталляция.
К.Л.: Да, у него и сама речь устроена таким образом. Это можно представить как ландшафт, где все эти слова расставлены – по цветам, по иерархиям, по высоте, толщине. И он из этих слов составляет некую инсталляцию. Иногда кажется, что хронология речи мешает ему. Что он хочет, чтобы все слова звучали одновременно. И так и происходит в его работах.
А Саша Стешенко – один из самых социальных художников коллектива. И он любит разные горячие острые темы, публичные. Много пишет о международных отношениях, разных странах, о героизме, о женщинах («какие они стервы») или о том, как их надо добиваться. То есть он работает со стереотипами, со своими же стереотипами, которые он в себя впитывает. Но из-за того, что они такой плотности в его текстах, их понимание как будто преломляется, если можно так сказать. По выражению Никиты Кадана, это «стереотип, который заводит сам себя в лес и там бросает».
С.Т.: Доводит себя до такой степени абсурдности, что уже не работает.
К.Л.: Когда стереотип не притоплен в нашей речи, не упакован в неё, а кроме стереотипа больше ничего и нет, он просто по-другому начинает действовать.
Кадр из фильма по сценарию Александра Стешенко «На память Антонине Николаевне об утраченной любви»
Стереотип, который сам себя кусает за хвост… Свивается в спираль.
К.Л.: Да-да. Про Женю Голубенцева я уже чуть-чуть рассказала: у него одна из основных тем – кладбище, смерть и всё, что с этим связано. Вторая тема: война, катастрофа и религия. Но и всё, что он видит, он в принципе рисует.
С.Т.: Есть какие-то пересечения. Есть люди, интересующиеся транспортом. Аня и Женя интересуются изображениями животных. Кто-то – пейзажами.
К.Л.: Но они всё равно рисуют их каждый со своей колокольни. Женя рисует, потому что просто они попадаются в его поле восприятия. А Аня Сапон рисует, потому что, по её мнению, это красиво. Это всё-таки более формальные пересечения.
С.Т.: Порой они вдохновляются друг другом. Но вообще у людей с ментальными отличиями проблема не только в их изолированности от мира, но и в их изолированности друг от друга. Мы, например, не думали, что в ходе резиденции столкнёмся с такой проблемой – им друг с другом не очень просто вместе: мало общих тем и пространств соприкосновения.
К.Л.: То есть если художников с синдромом Дауна оставить друг с другом наедине, там может начаться скандал.
С.Т.: И мы работаем с определённой системой правил, системами сдерживаний, которые касаются и коллективной, и индивидуальной работы. Этот опыт помогает и в нашей работа в Павловке во время войны – уже больше месяца. Вообще очень интересно, что жизнь интерната и больницы во многом не изменилась.
Работа Евгения Голубенцева
Ты имеешь в виду из-за войны?
С.Т.: Да. То есть у людей с ментальными особенностями развития их будни не изменились, в некотором смысле не изменилась их и без того «повседневная война». С бытом, с телом, с общением с другими, с преодолением барьеров, с лечением. Они меня подвели к мысли о том, что очень интересно поразмышлять над тем, какие профессии в это время не очень изменились… Вопросы, которые нам приходится там решать, – примерно такого порядка: нужны столы, нужны блокноты, нужны цветы, нужны грабли. Чтобы было хорошо, чтобы было нормально. И это как будто такое странное чувство. Но оно и приводит нас к некой нормальности. В принципе думать о том, чтобы сажать растения, – это нормально. Потому что вообще в стране сейчас начинается полным ходом посевная, она идёт в воюющей стране. И такой же подход нужен людям и в этих интернатах. Это подводит тебя к ключевым предметам существования. К вещам, на которых зиждется жизнь и которые нужно так или иначе поддерживать. Это такой интересный опыт и реабилитационного, и цивилизационного характера.
Вы решили стать волонтёрами в самом начале войны?
К.Л.: Мы просто получили сообщение, что там нужна помощь. Потому что в Павловку эвакуировали около 150 людей из интерната в Пуще, это в Киевской области. Нужна была экстренная помощь, потому что их поместили в одно отделение, и сразу их не получалось распределить по другим отделениям. Можешь себе представить – 150 человек в одном коридоре, и многие из них не ходят сами, не едят и так далее. Но сейчас уже лучше, прямо таких зияющих дыр уже нет. Но мы всё время что-то туда докупаем и приходим туда.
С.Т.: Да, сначала мы (вместе с персоналом и другими волонтёрами) всех побрили, постригли. Месяц люди были небриты. И как только мы их побрили – реально в пространстве стало легче дышать. Или там один парень очень хотел радио. И мы долго не могли его ни достать, ни купить – людей в тот момент было очень мало в Киеве, друзья были рассредоточены. Но как только нам это удалось и мы принесли это радио, он сказал: «Ты, Стас, даже не представляешь, что ты сделал». И теперь у них, конечно, тоже бывает плохое настроение, но оно как-то не задерживается. Вот ты можешь представить, что жизнь 60 человек изменит одно радио?
К.Л.: Конечно, не только радио… Когда наладились какие-то гуманитарные вещи, вещи первой необходимости, надо было придумывать какой-то досуг, потому что они все сидят весь день, смотрят друг на друга, стреляют сигареты у медсестёр и ждут еды. Вот и все развлечения. Сигареты и еда.
Мы начали носить туда книжки, потом какие-то материалы для работы, для рисования. И, по сути, просто устроили там ещё одно ателье (смеётся). И сейчас я два раза в неделю хожу в одно отделение, два раза в другое. Мы общаемся, смотрим книги, слушаем музыку, и те, кто хочет, рисуют. А те, кто не хочет, просто тусуются с нами, что-то рассказывают. Сначала приходило где-то по пять–девять человек, а сегодня почти двадцать. Они так меня ждут, как будто я их главное событие за неделю.
С.Т.: Они ждут Катю как Prodigy! Она приезжает и привозит им хорошее настроение.
Вообще за эти полтора месяца шаги, которые мы делали (не только мы вдвоём, конечно, волонтёров гораздо больше и есть те, кто помогает из-за границы), шаги, которые вели к нормализации жизни этих отделений, они очень похожи на модель возобновления нормальной жизни. Гигиена, питание, бонусы к питанию, стрижка, бритьё, новая обувь… Как только мы привезли тапки для всех, это было просто… Это один из элементов счастья. Домашние тапочки. Радио, мяч, библиотека, музыка и, конечно, прогулки. И эту модель можно перенести на возобновление жизни целого города. Это какой-то цивилизационный базис. Для того, чтобы это временное помещение, где они сейчас находятся, стало для них домом.
К.Л.: Эти ребята, с которыми мы там сейчас общаемся, они не из больницы, а из интерната – они из него никогда не выйдут.
С.Т.: Если только их семьи однажды не заберут их…
К.Л.: Но сейчас они закрыты практически навсегда, и у них нет возможности что-либо делать, только если медсестра о чём-то попросит их – протереть пол или что-то такое. Хотя почти все ребята там, которые способны двигаться и говорить, они очень работоспособны. Они могли бы исполнять очень разные функции. Но у них почти никогда нет такой возможности. Понятно, что вся их энергия уходит, как я уже говорила, на стреляние сигарет и ожидание еды. А они могли бы сами себя обслуживать. Мы подумывали о том, как подвести всю эту систему к тому, чтобы пациенты тоже там работали – в больнице. Они очень хотят быть полезными. Я думаю, что на многих очень давит, что они – проблема для медсестры и общества в целом. Ну и все вокруг дают им это – что они проблема.
С.Т.: Появившиеся столы и стулья, возможность сидеть и что-то делать самому вдруг меняет всё. Это открывает нам и какую-то метафизику вещей.
Диптих Анны Литвиновой и Кати Либкинд
А эти открытия как-то отражаются в ваших собственных работах, в ваших художественных практиках?
С.Т.: Мне тоже нужен стол (смеются). Свой рабочий письменный стол.
К.Л.: Очень влияют, потому что наши художественные практики напрямую связаны тем, что мы делаем в ателье. Например, Стас делал общую выставку с Валентином, которая была в январе. Я была куратором этого проекта. Это было как своего рода выставка-диптих.
И я сама начала большой проект с диптихами как форматом. Мы берём холст, делим его пополам, и с одной стороны пишет работу один человек, а с другой – другой человек. И их сюжеты никак не связаны. Это две самостоятельные живописные работы в одной. Очень интересный эффект.
С.Т.: Тут как раз уместно рассказать о других наших коллегах. Скажем, Лера Тарасенко, у неё очень большая серия диптихов с Женей Голубенцевым. Она первая к нам присоединилась. Женя для неё – очень важный автор, который тоже учит её чему-то. Вообще, главное в ателье – то, что мы не занимаемся терапией или благотворительностью. Каждый в ателье работает с тем, с кем ему интересно, и когда ему этого хочется. Это абсолютно добровольная деятельность. Мы учимся друг у друга.
И здесь коллеги с синдромом получают совсем другое качество внимания к ним. И то качество внимания, с которым они нас слушают или нас слушают в Павловке, это совсем другое качество внимания, чем то, с которым они слушают медсестёр. Это принципиально разные регистры и скорости внимания.
И ещё одна вещь… Существует так называемый «простой язык», «ясна мова», призванный облегчить коммуникацию с людьми с инвалидностью. И это тоже учит ясности изъяснения. Мы в некотором смысле должны объяснить нашим коллегам довольно сложные вещи очень просто. И это очень нам помогает потом в жизни. Даже у нас такое небольшое движение зародилось в прошлом году – за упрощение языка современного искусства. И речь не о редуцировании смысла, а о том, чтобы редуцировать сложный язык там, где это нужно. This is about open society.
К.Л.: Максимально непростым языком ты сейчас сказал… (Смеётся.)
Валерия Тарасенко, Анна Литвинова. Все в масках, Лера! 2021
Но ты имеешь в виду формальный язык искусства или язык, на котором описывается, анализируется искусство?
С.Т.: Текст. Именно текст.
Я как-то участвовал в одной арт-группе, в которой одним из базисов была теория Открытой формы Оскара Хансена – это польский архитектор. Из этой теории вышло много польских художников, например, Павел Альтхамер и не только он. И Артур Жмиевский… Это и о том, что в любом проекте твой сотрудник – это твой соавтор. Есть какая-то иерархия, конечно, кто-то начинает проект, кто-то заканчивает. Но идёт постоянное учитывание сигнала от тех, с кем ты работаешь. Тут невозможно закрыться. Поэтому и в «ательенормально» мы вырабатываем правила, по которым мы работаем.
К.Л.: Я вот поняла сейчас, как на меня повлияло ателье. Прежде я очень стеснялась высказывать себя в каком-то тексте. Даже в интервью. Или в Фейсбуке развернуть какую-то мысль. А во время работы в ателье я перестала стесняться своих мыслей, своих слов. Это научило меня замечать сам этот момент стеснения и анализировать его.
С.Т.: Полностью согласен. Вот и Лера Тарасенко, о которой мы уже говорили, она тоже начала писать тексты в резиденции в этом году. Она говорит: «Если наши коллеги с синдромом пишут, не стесняясь, и это интересно, почему я должна стесняться своих слов, какими бы они ни были?» Мы работаем ответственно и без цензуры.
Меня ещё наше ателье сделало киевлянином – с чувством ответственности за этот город. Я не могу теперь сказать: «Это меня не касается» или «Да в принципе это неважно». Я ещё могу произнести, что я вот по неосведомлённости не знаю, как с этим работать – со старой архитектурой или отсутствием велосипедных дорожек. Я, кстати, стал ездить на самокате в Павловку и стал думать, что мне нужно открыть фирму по выпуску специальных сегментов бордюра, чтобы можно было удобно съезжать с них.
К.Л.: Я тоже подумала, что вместе с открытостью к выражению себя в тексте ателье повлияло на то, что я стала политичной художницей.
С.Т.: Наверное, так со всеми нами…
К.Л.: Раньше я действительно себя считала аполитичной (смеётся).
Резиденция «Дачный дневник». Пленэр 
То есть это чувство ответственности – оно проявляется теперь и на этом уровне.
К.Л.: Да.
С.Т.: Мы ответственны за тех, с кем идём рядом. И эти люди, которые идут с нами рядом, настолько смело говорят о каких-то вещах… Мы должны их не подвести. Мы должны соответствовать уровню серьёзности, уровню ответственности наших коллег.
Знаете, наш коллега С. (он предпочёл остаться анонимом) написал письмо Путину в первые дни войны. Не помню, как эта идея возникла в нашем разговоре. И я отправил это письмо коллегам из России. На всякий случай, не буду называть их имена. И они сказали: «Да, мы опубликуем». Это была первая неделя войны, конец февраля. Потом уже стало понятно, что опубликовать там не получится, от этого отказались многие медиа. Вообще мы хотели, чтобы это письмо дошло до адресата в бумажном виде. Но нам говорили, что это нереально. Сам С. в принципе русофил, он обожает Россию, у него заставка на компьютере – берёзки. И вот он написал письмо: «Кого вы убиваете? Мы родом из Волгоградской области, мы ваши родственники. А вы сам не родственник Гитлера случайно?» У него поразительный слог. Можно плакать и смеяться. И это письмо в конце концов в своём ТГ-канале опубликовал один питерский депутат, Борис Вишневский. И даже написал С. ответ.
И вот если мой коллега пишет письмо Путину, что делать мне в такой ситуации? Как соответствовать? Нельзя, наверное, быть безответственным человеком. Надо впрягаться.
