Времени в любом случае немного
Разговор с художником Микелисом Фишерсом в период локдауна
Микелис Фишерс – один из самых ярких и неординарных персонажей в общей картине актуального латвийского искусства. Лауреат Приза Пурвитиса 2015, он представлял Латвию на 57-й Венецианской биеннале со своей экспозицией «Что плохого может произойти?» (2017), а после этого, в 2018-м, провёл персональную выставку в Москве – «Открытый перелом» в галерее «Триумф», и в Латвии – «Плачезажи и опрощения» в помещениях Арт-станции Дубулты. В этом году во второй половине лета работы художника станут частью программы Рижской международной биеннале искусства (RIBOCA2), которая готовится сейчас стать съёмочной площадкой и полнометражным фильмом.
Как ты, Микелис, чувствуешь себя сейчас, во время пандемии?
Как себя чувствуешь в дни конца… Ну, очень даже себя чувствую, не знаю, хорошо. А ты?
Я не могу понять, хочу я, чтобы это закончилось или чтобы продолжалось вечно. Чувства колеблются.
Да, есть такой момент. Мне очень нравится, что больше нет такого, что тебе всё время надо где-то быть в такое-то время. Конечно, каждый второй день я ощущаю так называемый «коронит» – когда самому вдруг кажется, что появились симптомы. Особенно, если пересмотреть новостей.
Ты говорил мне прежде, что ты тревожишься за человечество. Не думаешь ли ты, что сейчас материализовалась какая-то из твоих многочисленных визий, которые ты сам представлял или выразил в своём искусстве?
Вкратце – да, мне кажется. Я думаю, что это неизбежно! В каком-то смысле это доставляет даже известное облегчение. То, как это происходит, тоже, наверное, не самый худший вариант.
Есть ли у тебя особые ассоциации с какой-то конкретной твоей работой?
Напрямую – нет. Разве что с той, что я сделал во время вируса Эбола, где такие ящеры в противогазах опрыскивают бананы, – это резьба по дереву из серии «Несправедливости». Но так или иначе теперь уже всё связано.
Знаешь ли ты что-то, что мы, остальные, не знаем?
(Смеётся.)
Или по крайней мере предчувствуешь?
Ну, нет, не могу ответить. Безнадёжный вопрос.
Я спрашиваю это потому, что у тебя бывают разные нетрадиционные объяснения, о которых большинство людей даже не догадывается.
Конечно, теорий заговора хватает и вполне интересных, но большинство из них не клеится с тем, что страдает нефтяной бизнес. А с другой стороны, может быть именно так, что человекоящерам принадлежит теперь производство вакцин. Но меня самого скорее привлекает мысль о том, что земля как живое существо решила попробовать дать нам последний шанс. И это тот момент, который мы, по-видимому, прозеваем.
Но как именно выражается эта возможность?
Ну, мы можем остановиться и подумать, хотим ли мы и дальше мчать, очертя голову, или что-то изменить. Но, похоже на то, что так не пойдёт.
А при виде той солидарности, которая сейчас много где проявляется между самыми разными людьми, разве у тебя не появляется надежда? Ты в целом становишься более склонным к надеждам или к пессимизму?
«Надежда» – это действительно правильное слово, она у меня ещё есть. А вот уверенности нет. Только надежда на то, что мы всё-таки лучше, чем кажемся. Я думаю, что мы можем быть намного лучше. Но если это так, то и особо нечем гордиться.
Чем ты занимаешься в это время в своём искусстве? Какие повороты в этой сфере породила изоляция?
Вообще-то я очень серьезно рассматриваю вопрос о том, чем заниматься дальше. Искусство в том смысле, как прежде, останется для меня скорее всего на уровне хобби. Таким образом, никакой творческой идеи у меня нет, и нет особой тяги и к творческому выражению. Но, например, мне доставляет огромное удовлетворение то, что я сейчас построил душевую кабину в саду. Или другие вещи, которые надо было бы сделать дома и на которые годами смотрел, но никогда не хватало времени. Всё это даёт удовлетворение и очень успокаивает.
Но откуда такая уверенность в том, что искусство останется для тебя лишь как хобби?
Это связано только с экономическими соображениями. Но я продолжаю работать с Рижской биеннале, команда которой старается в теперешних обстоятельствах реализовать свою программу в лучшем возможном виде. Я вспомнил, что уже несколько последних лет я писал нечто вроде апокалиптической поэзии – кажется, с 2014 года. Я собрал эти стихи и ещё задумал одну видеоработу… Всё по-прежнему в процессе, но этот процесс в профессиональном отношении движется к концу. Я не из тех, кто сейчас испытывает страшный творческий подъём. Мне как раз кажется, что сейчас действительно надо обдумать такие вопросы, как – для чего я это буду делать? К чему это?
А чем ты будешь заниматься?
Я могу делать что угодно. Я, например, в своё время работал водителем в посольстве Израиля. Это было очень интересно. Такую шикарную работу я уже не заполучу, но шансы есть.
Это связано с вопросом о том, что кризис сильнее всего коснулся художественного и культурного пространства.
Да, конечно! И поскольку мы не знаем, как долго это продолжится, нет особого смысла на что-то там надеяться.
Но каков, по-твоему, главный урок от этого удара? В отношении того, что для общества означает культура и насколько она нужна.
Какой там для общества может быть урок? Или ему это искусство нужно, или не нужно. Ясно, что средства в настоящее время будут в первую очередь перераспределены на медицину. Как будто в этом раньше можно было сомневаться. Художники сами виноваты, что выбрали себе такую профессию. (Смеётся.)
Но тем, кто не болеет, культура и искусство теперь необходимы больше всего!
Да, конечно, необходимы. Но ситуация такая, какая она есть. Принимая во внимание опыт предыдущего кризиса, я собираюсь забыть об этой работе на несколько лет. А ведь тот кризис был намного мягче по сравнению с тем, что ожидается сейчас, – даже если пандемия вдруг завтра прекратится.
Есть ли у тебя какое-то представление о том, каким может быть искусство после пандемии? Какие новые направления могут появиться?
Нет, у меня нет, и это чудесно! Я очень жду не только того, каким будет новое искусство, но и каким будет новый мир. Но этот мир только рождается, формируется. И всё же я абсолютно уверен, что старый мир перестанет существовать. Это меня скорее радует, потому что было трудно смотреть на то массовое самоубийство, которое происходило до сих пор. Но я всё-таки стараюсь слишком фантазию не разгонять.
В культуре индейцев Анд это время называют новой эрой pachakuti. Веришь ли ты, что возможен какой-то «квантовый прыжок» и изменение парадигмы в развитии человечества, переход от статуса покровителя природы к более эгалитарной позиции и к принятию себя как существа среди других существ?
О, это было бы замечательно… Исполнилась бы самая тихая, самая красивая моя мечта. Но сказать, что я верю в это, я не могу. Нельзя верить тому, о чём ничего не знают. Вера –
это всё же такое религиозное чувство.
По самому простому определению «верить» – значит быть в чём-то уверенным без доказательств.
Да, именно. И сказать, что я уверен, я точно не могу. Эти «доказательства», какие бы они ни были, скорее всего, свидетельствуют в противоположную сторону. Но мне очень хотелось бы, чтобы это произошло. Это было бы супер.
Тебе страшно?
Конечно. Наверное, я начал лучше понимать, что я всё-таки умру. До конца ещё нет, но уже лучше, чем до этого.
С этим пониманием ты ещё не справился?
Не знаю, можно ли с ним справиться вне монастырей. Но времени в любом случае немного.
